Дар Гумбольдта - Сол Беллоу

Впрочем, пальто я все равно купил — меня заставила Рената — и сегодня надел его. Когда я выбрался из машины возле здания окружной администрации, необъятная миссис Сандерленд воскликнула:

— Мамочки мои! Это же не пальто, а настоящий писк моды!

* * *

С Ренатой мы познакомились в том же небоскребе — в здании администрации округа, — оказавшись в одном жюри присяжных.

Правда, между нами существовала и другая связь, гораздо более давняя и косвенная. Отец Джорджа Свибела, старый Майрон, знавал Гейлорда Кофрица, бывшего мужа Ренаты. Однажды эти двое совершенно неожиданно столкнулись в «Русской бане» на Дивижн-стрит. Об этой встрече рассказал мне Джордж.

Отец Джорджа — обыкновенный вежливый человек. Единственное его желание — жить вечно. Так что Джордж унаследовал жизнелюбие по прямой линии. Правда, у Майрона жизнелюбие проявлялось в сугубо примитивной форме. Майрон заявлял, что своим долголетием обязан жару и пару, черному хлебу и сырому луку бурбону селедке сосискам картам бильярдам ипподромам и женщинам.

В парной, среди деревянных лавок, шипящих камней и шаек с ледяной водой легко заметить видимые, причем значительные следствия этого образа жизни. Со спины тоненькую фигурку с аккуратными ягодицами можно приписать ребенку, только какие там дети! — и спереди вы обнаруживали румяного сморщенного старичка. Свибел-отец, чисто выбритый и казавшийся со спины мальчуганом, однажды в клубах пара повстречал бородатого мужчину и по этой пышной бороде решил, что тот гораздо старше. Бородатому, однако, едва исполнилось тридцать, и он оказался обладателем очень хорошей фигуры. Мужчины расположились рядом на деревянных полатях — два тела, облепленные капельками влаги, — и папаша Свибел поинтересовался, чем занимается его сосед.

Бородатый человек не хотел рассказывать о своих занятиях. Но папаша Свибел разговорил его. И совершил ужасную ошибку, выражаясь безумным жаргоном грамотеев, шедшую вразрез с этосом бани. Здесь, как и в Сити-клубе, бизнес есть табу. Джордж любит говорить, что парная — нечто вроде последнего прибежища в горящем лесу, где недружелюбные животные соблюдают перемирие и не пускают в ход клыки и когти. Боюсь только, что он позаимствовал это у Уолта Диснея. В общем, Джордж держался той точки зрения, что нельзя зацикливаться на своей работе или что-то рекламировать, когда паришься. Его отец признался, что сам во всем виноват:

— Сперва этот волосатый не хотел говорить. Но я настаивал, и он ответил.

Если люди наги, как троглодиты в адриатических пещерах каменного века, и сидят рядком мокрые и красные, как закат в тумане, да к тому же у одного из них (как в этом случае) темно-каштановая блестящая борода, так вот, если их глаза встретятся, преодолев пелену пара и льющего ручьем пота, могут затрагиваться самые странные темы. Выяснилось, что незнакомец продает склепы гробницы мавзолеи. Едва папаша Свибел услышал это, ему захотелось сходить назад, но было уже поздно. Выгнув брови и блистая белыми зубами между ярких подвижных губ в глубине густой бороды, человек заговорил:

— Вы уже нашли себе место последнего приюта? У вашей семьи есть фамильный участок? А для вас место выделено? Нет? Но почему?! Как вы допустили такое небрежение? Вы знаете, как вас будут хоронить? Нет? Поразительно! Вам кто-нибудь рассказывал об условиях на новых кладбищах? Ну, это же просто трущобы. А смерть заслуживает достоинства. Там же эксплуатируют по-черному. Перед нами одно из самых больших мошенничеств с недвижимостью. Они вас обманут. Они не отводят положенной площади. Вам придется лежать в вечной тесноте. Ужасное неуважение. Но вы же знаете, что такое политики и жулики. Хоть крупные, хоть мелкие, все при деле. На днях состоится заседание большого жюри и разразится скандал. Этих парней отправят в тюрьму. Но если вы уже умерли, для вас будет слишком поздно. Никто не станет выкапывать вас из могилы и хоронить по новой. Так вы и останетесь лежать, завернутый в тесный саван. Плотно спеленатый. Как мальчишка, которого проучили товарищи по летнему лагерю. Рядом с сотнями тысяч тел, рассыпающимися в прах, поджав к подбородку коленки. Неужели вы не заслужили права вытянуться во весь рост? А потом, на новых кладбищах не позволяют устанавливать надгробия. Вам придется довольствоваться латунной плитой с именем и датами рождения и смерти. А потом приедет газонокосилка, подстригать траву. Они используют секционную ротационную машину. Так что с таким же успехом можно позволить похоронить себя на площадке для гольфа. Ножи начисто стирают латунные буквы. И очень скоро плиты делаются безымянными. Так что через некоторое время уже никто не узнает, где вы лежите. Ваши детки даже места не найдут. И забудут вас навсегда…

— Остановитесь! — взмолился Майрон.

Но человек продолжал:

— А в мавзолее все иначе. И стоит он не так дорого, как вам кажется. Новые модели сборные, заводского изготовления, но выполнены они по лучшим образцам, начиная от склепов этрусков, включая барокко Бернини[257] и заканчивая «ар нуво» Луиса Салливена[258]. Сейчас все с ума сходят от «ар нуво». И готовы платить тысячи за лампы от Тиффани или потолочные светильники. По сравнению с ними заводской модерновый склеп гораздо дешевле. И вы избавлены от тесноты. Лежите на своей собственной земле. Не может быть, чтобы вы хотели провести вечность словно в уличной пробке или в давке метро.

Отец Свибел говорил, что Кофриц казался очень искренним и что сквозь клубы пара он видел почтительное и сочувственное бородатое лицо, лицо эксперта, доброжелательного специалиста с чистыми намерениями. Но его вкрадчивые советы воистину ужасали. А меня даже посетило видение: разгул смерти посреди безлесной, разбитой на участки равнины и блестящая латунь безымянных плит… Дьявольская поэтическая коммерция этого Кофрица заставила сжаться сердце старого Свибела. И мое дрогнуло тоже. Потому что в то время, когда мне об этом рассказали, я уже страдал сильным страхом смерти. Я даже перестал ходить на похороны. Не мог смотреть, как заколачивают гроб. Мысль о том, что и надо мной однажды завинтят крышку, приводила меня в ужас. Страх усилился еще больше, когда в газете я прочитал рассказ о каких-то чикагских детках, которые нашли кучу пустых гробов около кладбищенского крематория. Они приволокли их на пруд и использовали в качестве лодок. Начитавшись «Айвенго», они, как рыцари, бились шестами. Один паренек перевернулся и запутался в шелковой подкладке гроба. Его спасли. Но все это проделало брешь в моем сознании: мне виделись гробы, выстланные мягкой розовой тафтой и бледно-зеленым сатином, открытые, как крокодильи пасти. Я видел себя, придушенного и гниющего под весом глины и камней. Или нет, под песком — Чикаго построен на галечнике и болотах ледникового периода (верхнего плейстоцена). Чтобы отвлечься, я попытался остранить свой страх, сделать его предметом серьезных размышлений. По-моему, мне это вполне удалось — я рассуждал о том, как проблема смерти, оказываясь проблемой буржуазной, соотносится с материальным процветанием и с понятием жизни как приятного и комфортабельного времяпрепровождения, и о том, что говорил Макс Вебер[259] о современной концепции жизни как о бесконечной последовательности отрезков, прибыльных, полезных и «приятных», но только не способных поддержать ощущение непрерывности жизненного цикла, из чего следует, что ни об одном человеке нельзя сказать, что он умер, «отжив свое». Но эти высокоученые барские экзерсисы не сняли с меня проклятия смерти. Из всего этого я сделал единственный вывод: переживать из-за тесноты могилы — слишком уж буржуазно. Эдгар Аллан По, так точно описавший все эти переживания, просто бесил меня. Его рассказы о каталепсии и похороненных заживо отравили мое детство и продолжали убивать меня и сегодня. Я не переносил, если ночью мне на лицо клали листок бумаги или подворачивали под ноги одеяло. Сколько я передумал, что будут делать со мною мертвым! Единственно приемлемым мне казалось погребение в море.

Квадратики жести, прикрывавшие дырку в «понтиаке» Ренаты, были, значит, моделями надгробий и могильных плит. Когда мы познакомились, я не только погрузился в раздумья о смерти (не будет ли лучше, если могилу обшить изнутри деревом, а прямо над гробом установить плиту перекрытия, которая примет на себя основной вес?), но обзавелся новой странностью. Оказываясь по делам на Ла-Салль-стрит, летая или ныряя вниз на скоростных лифтах, всякий раз, когда я чувствовал, как прекращается поток электричества, как дверь медлит открыться, сердце мое вздрагивало. Само собой оно восклицало: «Вот твоя Судьба!» В общем, я ждал, что перед дверью окажется какая-нибудь женщина. «Наконец-то! Ты!» Приходя в себя от бесплодных и унизительных переживаний в лифте, я пытался успокоиться, вести себя по-взрослому. Даже пытался рассмотреть этот феномен с научной точки зрения. Но что может сделать для нас наука? Только подтвердить, что раз уж такие вещи происходят, значит, для них существуют естественные причины. Так что благоразумие ни к чему не привело. Что толку рассуждать, если я знал, что прождал тысячи лет, прежде чем Господь отправил мою душу на эту землю? Предполагалось, что здесь я найду чистые, правдивые слова, прежде чем кончатся мои земные дни и придется возвращаться. Возвращаться с пустыми руками я боялся. Благоразумие абсолютно бесполезно, когда нужно справиться с боязнью, что прозеваешь представившуюся возможность. Это каждому ясно.