Воля рода - Александр Изотов

ещё чего, а от слёз! Я тысячу лет не плакал.

Слёзы?! У псионика Свободной Федерации?! Твою же псину…

— Ты мне за это ответишь, — обидно шмыгнув, я смахнул капли со щеки.

Но меня уже снова обуяла ярость, и я, поправив магострел, двинулся дальше. Песок, кажется, стал ещё более рыхлым, заставляя часто спотыкаться, но это только придавало злости.

Так, Тим, надо рассуждать логически. Ты внутри Эвелины, нырнул в её сознание, и она закрыла тебя в своём «божественном коконе». Такой уютный кокон размером с небольшую планетку.

Хорошо, а где он сам может находиться? Неужели вот это всё помещается в теле смертной? Навряд ли…

Скорее всего это какой-то параллельный мир, неразрывно связанный с сознанием Незримой. А я, как обычный псионик, навряд ли имею силы путешествовать по мирам, разрывая границы пространства-времени.

И всё же кокон должен быть связан не только с богиней, но и со смертным телом Эвелины. Она спокойно пришла сюда, втащив ещё и меня, и свалила наружу решать свои проблемы.

Значит, где-то должна быть лазейка…

И где эта тонкая серебряная нить, по которой я выйду обратно? Где этот шлюз, ведущий из виртуальной реальности в мозг?

— Так, а что у нас там с учебными иллюзиями? — вдруг озарившись догадкой, я остановился, и растянулся в улыбке, — Ну-ка, ну-ка, ну-ка!

Ноги вдруг стали срываться в пляс, и я неожиданно для себя раскинул руки. Ай, какой Тимка молодец, всё понял и раскусил такую хитровылуненную систему!

— Эх!

Из-за эйфории я и вправду стал скакать по песку, похлопывая себя по бокам. Винтовка больно била в затылок, а я всё прыгал, радуясь, что нашёл способ выйти отсюда.

Я даже вспомнил коленца, которые мы ради баловства учили в Корпусе, насмотревшись старинных фильмов, ведь командование всегда следило за уровнем патриотизма.

Хотя чего они так беспокоились? С патриотизмом у нас всё было в порядке — нам только покажи место дислокации капитов, и все только наперегонки туда бежали. Вот так и бежали, вприпрыжку, весело отплясывая.

В голове заиграла озорная песенка, которую мы, помнится, услышали у орбитальных артиллеристов. Эти толчковые псы, для которых вся война происходила на мониторе, были невероятно креативными ребятами:

— Ра-а-асцветали чуткие радары, з-а-а-асекли мы на орбите флот, — вдруг заорал я, — Увели-и-ичим им его зада-аром, бы-ы-ыло десять, делим на пятьсот!

Ох, какие же весёлые ребята эти толчковые псы, сколько у них песен было про подожжённые задницы капитов.

— А вот эту знаешь? — мой весёлый крик унёсся вдаль, — Любимая песня!

И я затянул, старательно надрывая голос:

— Как-то утром на орбите засекли капитский флот. Он в молчанье, в маскировке корабли торговцев ждёт. Мы краснеем, мы бледнеем, мы не знаем, как сказать, что на кнопке па-а-алец, что готов «огонь» нажать!

Э-э-эх! Я крутанулся…

— Раскудрявый взрыв ядрё-оный, дым густой! Расщеплённый флот капи-итов надо мной. Взрыв ядрёный, да взрыв нейтронный, да раскудрявый, большо-о-о-ой!!! — и я упал на песок, с хрипом вытягивая последнюю ноту.

Фальшивую, гадкую, мерзкую ноту, чтобы эта богиня знала, какую я ей весёлую вечность устрою. Ибо завянут уши, да услышавшие это. Была Незримая, станет и Неслышимая!

— А вот ещё песня… — я снова вскочил, не успев отдышаться, и вдруг замер.

Стоп. Тим, ты чего делаешь?!

Я и вправду осознал себя стоящим в танцевальной позе — руки раскинуты, ноги чуть согнуты, один носочек в сторону. А сам смотрю в небо, будто там и вправду мерещится капитский флот.

— Ах ты ж дрянь, — прохрипел я, свалившись на пятую точку и ошарашенно уставившись на Красную Луну, — Эвелина, ты чего творишь?

Тишина…

Хорошо-то как. Прохладно, ветерок так нежно колышет мне волосы.

— Да твою ж мать! — я вскочил, забыв подхватить даже магострел, — Я тебя убью!

И снова отмеряю шаги. Куда? Да хоть куда, лишь бы остановить это. Меня просто разрывает — злость, веселье, печаль, страх…

Страх?!

У меня побежали мурашки по коже, и я завертел головой, съёживаясь от невероятно огромного пространства вокруг. Ну вот, ещё и агорафобии тут не хватало…

Успокоиться, Тим. Главное, успокоиться.

Страх не проходил минут пять, но потом резко отпустило. Мне стало ясно, что Эвелина так и не оставила меня в покое. Наоборот, она настроила мой эмоциональный фон вот так, чтоб я тут не скучал.

Хотя…

Ну, давай рассуждать логически. Даже если это женская логика, в ней должна присутствовать выгода.

Что-то не так с этой дикой свистопляской эмоций. Не сходится картинка. Зачем это Эвелине? И вообще, куда она делась?

Если женщина издевается над мужчиной, вынося ему мозг, она захочет наблюдать за этим сама, и даже больше, непосредственно участвовать. А иначе, зачем это всё? Жертва должна видеть чёткую связь между источником и страданиями.

Меня охватила лёгкая тревога, и, кажется, теперь она принадлежала только мне.

А может, это сигналы? Чего там с этой полоумной происходит? Что творится в том мире?

Эвелина, конечно, хотела, как лучше. Меня тут закрыла, сохранив на всякий случай, а сама вернулась. Только тут она всесильна, а там всё тот же реальный мир, где Незримая ограничена кандалами Чёрной Луны.

Вот сколько ошибок она сделала, и всё туда же — за тысячи лет ума не нажила. Или за сто двадцать три года?

Без разницы. Из-за глупости и самостоятельности Эвелины у нас теперь настоящие проблемы — у неё нет такого крутого защитника, как я, а у меня нет даже самого захудалого тела.

А если Легион добьётся своего, то что? Ну вот убьёт он богиню и заберёт душу. Что будет с этим местом?

Тим, даже если ничего не случится, тебя уже отсюда никто не вытащит. И попробуешь вечность на вкус, вот прямо остро чую это…

— Запах, — вспомнив, я остановился и сразу попытался учуять хоть что-то.

Здесь пахло пылью, песком, остывшим зноем. Ветер приносил и запах озона от далёкой грозы. Ночь в пустыне пахла прекрасно.

Псионики раскрывали учебную иллюзию по запаху. Можно создать виртуал, сколько угодно похожий на реальность, но запах силикона и электроники из капсулы жизнеобеспечения ни с чем не спутать. И мы, псионики, всегда находили по нему выход.

Помнится, наши умники пытались убрать эту лазейку, и почти получилось, но я всё равно услышал ужасный одеколон одного такого учёного. Он сам был противный, вредный, и запах выбрал себе под стать, аж блевать хотелось.

Так, Тим, оставим это в прошлом.