Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

В какой-то момент Нателла вышла на работу, потом и у всех остальных начались учеба и прочие будничные занятия, и Фурман оказался в каком-то странном подвешенном положении – задержавшийся гость в чужом городе, застывший влюбленный, потерявший свое место в жизни… Пожалуй, ревнивая подозрительность Нателлиного пса была вполне оправданна. Но разве мог Фурман теперь вот так просто взять и уехать от его хозяйки?

Работала Нателла недалеко от дома, в центральном адресном столе милиции. У нее был какой-то сложный график, и одной из тихих радостей Фурмана стало ходить около полуночи к мрачному гранитному зданию городского УВД, вокруг которого в этот поздний час кипела экзотически тревожная жизнь, и ждать, иногда подолгу, когда тяжелые «государственные» двери в очередной раз медленно приоткроются – и вдруг появится она. Она! Но с серым от усталости лицом, тусклым озабоченным взглядом и кривой усмешкой на губах в ответ на прощальную грубоватую шутку вышедшего вместе с ней плечистого «коллеги» в штатском. Если Нателла была одна, они могли на миг с утешительной нежностью прижаться друг к другу. Задерживаться было нельзя – дома ждал Риф, и через несколько минут они уже поднимались по лестнице на высокий пятый этаж, брали возбужденно поскуливающего пса и шли на набережную. А там между ними снова возникала какая-то глупая и злая стена, которую невозможно было преодолеть ни неуклюжими зимними объятиями, ни поцелуями до потери дыхания.

Чтобы разрушить эту крепнущую стену, Фурман решил прекратить свои постоянные подкалывания и поддразнивания и начал серьезно расспрашивать Нателлу о ее жизни, отношениях в семье и о том, что она собирается делать дальше. Он ведь ничего о ней не знал! Оказалось, что с домашними у Нателлы все совсем не так гладко, как Фурману представлялось в его благодарном ослеплении, и ее главным желанием было уехать из дома, лучше всего куда-нибудь в деревню, поближе к природе, – а работать с детьми, как она хотела, можно везде. Фурману все это странным образом напомнило Борины мечты и его неудачную «попытку к бегству» на Камчатку. Он хорошо знал, что отговаривать человека на этой стадии бесполезно – только поссоришься с ним. Что ж, его самого тоже вроде бы ничего не держало ни в том городе, ни в этом, и он легко вообразил себе их уединенную жизнь где-то в зимней глуши, в маленькой закопченной избушке: Нателла работает в местном детском саду или в школе пионервожатой и вся в заботах о своих запущенных воспитанниках, а он – сторож, грузчик, почтальон, без разницы, по утрам колет на снегу дрова, топит печь (кстати, придется всему этому научиться), а по ночам, когда усталая любимая засыпает, садится писать при мерцающем свете керосиновой лампы или свечи; в крохотном заросшем окошке виден тонкий месяц, и плотную космическую тишину время от времени нарушает лишь отрывистый лай соседских собак или доносящийся откуда-то издалека тоскливый волчий вой… А уж летом-то там, наверное, как хорошо, или осенью. Конечно, ему будет не с кем поговорить о книгах и о литературе, но тут уж ничего не поделаешь. Да ведь это не навсегда, рано или поздно они вернутся, и, возможно, за время вынужденного молчания он даже правильнее, глубже созреет как писатель. Немного тревожило его лишь одно: сумеет ли он справиться с неожиданно овладевающим Нателлой огненным упрямством? Хватит ли его любви и терпения, чтобы удержать ее, не вступая при этом в бессмысленные и безжалостные споры? Интересно, а у него самого есть что-то такое, на чем он стал бы настаивать до последнего – даже рискуя потерять ее? Пожалуй, это только его мечта о писании. Хотя и от нее, наверное, можно было бы отказаться. Но ведь тогда он окажется никем. И все рассыпется…

В первые дни, пока Нателла была на службе, забота о Фурмане, его перемещениях и кормлении перепоручалась верной Тяхти или кому-нибудь из добровольцев, ненадолго освободившихся от своих дел. Но вскоре он уже и сам стал ориентироваться в центральной части города и с удовольствием устремлялся к назначенному месту очередной дружеской встречи или просто гулял по заснеженным улицам, глазея по сторонам.

Он чувствовал себя необыкновенно счастливым: в чудесной чаще зимы, в этом неспешно живущем, уютном северном городе, в просторной, очень просто и скромно обставленной квартире с полами из крашеных досок, из окна кухни которой через всегда открытую форточку в ясный день было видно огромное поле укрытого снегом озера и два маленьких темных острова в верхнем правом углу рамки… Счастьем был и новый круг поразительно доброжелательных к нему сверстников. Но все это счастье было лишь случайным фоном непрерывно ощущаемого им присутствия медноволосой девушки с карими глазами и золотисто-пепельной кожей. Это ощущение почти не зависело от того, была ли она рядом или отодвигалась, скрывалась за непрозрачными перегородками, удалялась (он плохо понимал зачем, ради чего). Из-за того что он совершенно выпал из общего будничного хода времени, любое разделяющее их расстояние стало восприниматься им как расставание, и его тело с готовностью откликнулось на этот постоянно переживаемый разрыв такой же постоянной легкой тянущей болью чуть пониже солнечного сплетения. Даже одежда (а ее всегда было слишком много) ощущалась как боль. Терпимая, вполне терпимая.

Самым странным было то, что они почти ничего не говорили друг другу. Либо ожесточенно спорили по любому поводу, либо молча целовались на морозе холодными губами, вдруг проникая в их горячую влажную изнанку, – у обоих текло из носа, вместо слов вырывалось дыхание, и другие глаза были близко-близко, перед тем как дрогнуть и закрыться…

Лишь однажды, когда они, оба ужасно замерзшие, торопливо возвращались откуда-то в темноте, Нателла, не глядя на Фурмана, не сбавляя шага и слегка задыхаясь на ходу, произнесла: «Знаешь, сейчас у меня есть только одно желание. Больше всего на свете я хотела бы оказаться с тобой вдвоем в какой-нибудь теплой пустой комнате. И чтобы про нас все забыли». Он покрепче сжал ее варежку своей ледышкой в перчатке, и они побежали дальше – до ее подъезда было уже совсем недалеко. Такой комнаты, где они могли бы остаться вдвоем, в мире не было.

Они уже сидели на кухне, обхватив ладонями горячие чашки, – и вдруг он в мгновенной панике едва сумел сдержать накатившие слезы. Это было настолько неожиданно, пугающе и нелепо, что он тут же чуть не засмеялся. Господи, да что же это со мной происходит?! Совсем с ума сошел… Ему еще повезло, что сидевшая рядом сестра Нателлы – черноволосая, хмурая и довольно резкая на язык девушка по имени Цирико – как раз в этот момент встала, чтобы прикрыть форточку, и повернулась к нему спиной. «Нателкин кавалер» ни с того ни с сего расплакался как ребенок – вот было бы смеху!

«Саня, с тобой все в порядке?» – встревожено спросила Нателла. Страдальчески сощурив глаза, в которых еще гроздьями висели дурацкие слезы, он аккуратно опустил полную чашку на стол и успокоительно покивал. Черт, куда подевался платок?

Эта постыдная плаксивость, безусловно, говорила о каком-то опасном глубинном повреждении его духа. Но что с этим делать и как защититься, он не знал.

Шла вторая неделя жизни Фурмана в Петрозаводске. Он уже вполне автономно поддерживал дружеское общение со многими «товарищами». Между тем в самом клубе затевались какие-то новые дела, требовавшие активного участия Нателлы, и в этой суете она стала как-то незаметно ускользать от него. На поверхности вроде бы ничего не происходило, но все так складывалось, что они уже несколько дней подряд виделись только поздно вечером за чаем у нее на кухне, да и то в присутствии сестры. Даже от их короткого уединения после работы она сумела уклониться, «из чисто практических соображений» предложив Цирико сопровождать Фурмана и заодно выгулять Рифа. Послушное следование этой новой схеме оставило у всех исполнителей какой-то печальный осадок. Пришлось Фурману, использовав «военную хитрость», подловить Нателлу днем, прямо на улице, когда она куда-то бодро направилась по делам, и по дороге попытаться выяснить, что за всем этим стоит. Но серьезного разговора не получилось. Не удалось даже проводить ее дальше автобусной остановки. Правда, Нателла пообещала уделить ему свое драгоценное внимание и как-нибудь вечером сходить погулять с ним и с Рифом на набережную, как прежде.

И такая прогулка действительно состоялась. Фурман очень старался не передавить, ведь Нателла пошла ему навстречу. И вообще, он просто хотел понять, что у нее на душе, и помочь как друг, если, конечно, ей нужна помощь. Он терпеливо, на разные лады убеждал в этом свою упорно молчавшую и отводившую глаза подругу, и наконец вроде бы убедил: она начала подыскивать слова, чтобы объяснить – «хотя бы самой себе», – что же в ней сейчас не так (то есть она это признавала!), что изменилось. Но то, на что она указывала, Фурману очень не понравилось – возможно, потому, что не имело никакого отношения к нему и его любви к ней. Слушая знакомые песни о якобы абсолютном непонимании со стороны окружающих (в глаза ему она по-прежнему не могла смотреть) и о необходимости в ближайшее время принять какое-то «свободное и самостоятельное решение», «уехать куда-нибудь подальше», Фурман сначала расстроился, а потом стал все больше злиться. Все это было не то, не о том. Так говорили все, это было общим местом, юношеской пошлостью. По большому счету, это можно было даже назвать враньем. Во всяком случае, с ее душой происходило совсем не это. Почему она ни разу не сказала, что любит его? Извини, но мне кажется, ты юлишь, жестко сказал он. Ты хочешь уехать из города? Так давай уедем вместе. Я готов это сделать. И я очень хочу, чтобы мы были вместе. А чего хочешь ты, только по правде? Она смутилась и даже слегка покраснела: твои слова для меня неожиданность, если честно, я не готова тебе ответить, мне надо еще немного подумать…» В общем, они хоть и не рассорились окончательно, но оба остались огорченными, обиженными и разочарованными. Не примирил их и поцелуй, на котором Фурман настоял и который получился слишком «техничным» (если не злым).