Петербургское действо - Евгений Салиас

Дворецъ строился нѣсколько лѣтъ на громадномъ пустомъ пространствѣ, незастроенномъ ничѣмъ, которое простиралось отъ стараго дворца у Полицейскаго моста до берега Невы, а въ длину отъ Милліонной до самой Галерной улицы. Когда-то при началѣ постройки это былъ обширный, великолѣпный зеленый лугъ, на которомъ постоянно паслись коровы и лошади дворцоваго вѣдомства. Покуда дворецъ строился, все это огромное пространство понемножку покрывалось безчисленнымъ количествомъ разнаго рода домиковъ, хижинъ, шалашей, избушекъ, балагановъ и сараевъ для обдѣлки всякаго рода матеріаловъ и для житья рабочихъ. Постепенно этихъ построекъ набралось, конечно, болѣе сотни. Кромѣ того, годами набирались громадныя кучи всякаго мусора, бревенъ, глины, щепы и щебня.

Видъ этого пустого пространства между двумя дворцами, старымъ и новымъ, былъ хотя крайне непригляденъ, но крайне оригиналенъ. Это было сплошное сѣро-грязное пространство, на которомъ кое-гдѣ высились самыя нелѣпыя постройки на скорую руку, а около нихъ громадныя кучи всякаго сора. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ кучи щепы или щебня были на столько велики, что превышали крыши сарайчиковъ и хижинъ.

Когда въ новомъ дворцѣ развѣшивались уже послѣднія картины и занавѣсы и вносилась всякая мебель, одинъ изъ нѣмцевъ придворныхъ, Будбергъ, первый спросилъ у полицмейстера Корфа:

— A какъ же будетъ и какъ состоится пріемъ во дворцѣ, когда нельзя пройти, а тѣмъ менѣе проѣхать къ этому дворцу, ни откуда?

Корфъ, отличавшійся нѣкоторою тугостью разума, треснулъ себя по лбу и онѣмѣлъ отъ сюрприза.

Оставалась одна страстная недѣля, очистить же весь этотъ лугъ возможно было только въ мѣсяцъ времени, да и то при затратѣ большихъ суммъ для найма лошадей и народа. И Корфъ, надумавшись, поскакалъ къ Фленсбургу и объяснилъ ему ужасное обстоятельство.

Фленсбургъ, знавшій хорошо, какъ и всякій въ Петербургѣ, на сколько упрямо желаетъ государь бытъ въ Свѣтлый Праздникъ въ новомъ дворцѣ, даже ротъ разинулъ и руками развелъ.

— Какъ же вы объ этомъ не подумали? воскликнулъ онъ.

Корфъ тоже развелъ руками, какъ бы говоря: что же прикажете дѣлать! Но въ то же время онъ. думалъ:

«А отчего же вы-то всѣ объ этомъ не подумали? Отчего же мнѣ надо было думать, когда вамъ никому и на умъ не пришло?»

Но однако Корфъ понималъ, что отвѣчать все-таки придется ему, какъ полицмейстеру.

— Бога ради доложите принцу, спросите что тутъ дѣлать.

— Да что же онъ можетъ тутъ? спросилъ Фленсбургъ.

— Доложите, я ужь и не знаю, а все же доложить надо.

— Государь вчера говорилъ, замѣтилъ Фленсбургъ, что онъ въ среду или четвергъ уже перейдетъ. A вы въ одну недѣлю не успѣете очистить все.

— Какое въ недѣлю! Въ мѣсяцъ, въ полтора не успѣешь! воскликнулъ полицмейстеръ.

Фленсбургь, глядя въ смущенное, почти перепуганное лицо генерала-полицмейстера, думалъ по-нѣмецки:

«Ну казусъ. Что теперь будетъ вамъ всѣмъ отъ государя?»

Когда адьютантъ доложилъ принцу о новости, Жоржъ тоже ахнулъ и привскочилъ на своемъ креслѣ.

— Пускай ѣдетъ самъ и докладываетъ государю, рѣшилъ принцъ.

Фленсбургъ передалъ приказаніе принца, но генералъ-полицмейстеръ былъ не промахъ. Онъ обѣщалъ адьютанту на утро доложитъ государю обо всемъ, но въ тотъ же вечеръ вдругъ опасно захворалъ, даже слегъ въ постель. «Лежачаго не бьютъ! надѣялся онъ. Больного скорѣе помилуютъ».

Пришлось принцу Жоржу взять дѣло на себя. Все-таки онъ не захотѣлъ, чтобы на него прямо обрушился гнѣвъ государя въ дѣлѣ, въ которомъ онъ былъ неповиненъ. Принцъ отправился къ фавориту.

Гудовичъ при извѣстіи вскрикнулъ еще громче другихъ и не смотря на свою тучность и лѣнь, вскочилъ и началъ ходить по горницѣ. Всякаго рода ругательства посыпались на полицмейстера Корфа и на всѣхъ негодяевъ «лизаветинцевъ», хотя Гудовичъ зналъ, что они тутъ ничѣмъ не виноваты.

Не ближе какъ вечеромъ, Гудовичъ отправился къ Воронцовой, прося ее доложить государю, что переѣзжать во дворецъ невозможно, ибо о площади забыли и ранѣе мѣсяца она очищена быть не можетъ.

И въ тотъ же день, но далеко за полночь, когда государь послѣ сытнаго ужина собирался спать, Воронцова, все отлагавшая минуту объявить ужасную новость, вдругъ какъ-то бухнула ее. И всѣ предугадывали вѣрно. Государь пришелъ вдругъ въ такое состояніе, что, не смотря на третій часъ ночи, поднялъ на ноги весь дворецъ. Казалось, буря съ вихремъ и градомъ прошла по всѣмъ горницамъ и корридорамъ.

Государь былъ человѣкъ добродушный, еще никого не обидѣвшій за трехъ-мѣсячное свое царствованіе, но тѣмъ не менѣе всѣ и все боялись его и трепетали. Видно — дворянская кровь придворныхъ, дворцовыхъ слугъ и прихлебателей исподволь и давно обратилась въ рабскую и всякій привыкъ трепетать, иногда самъ не зная зачѣмъ и отчего.

И среди ночи были вытребованы во дворецъ и Корфъ, и всѣ петербургскія власти, за исключеніемъ принца. Государь объявилъ, чтобы за ночь всѣ градовластители сообща придумали что-нибудь и чтобы площадь была очищена въ три дня.

Полу-нѣмцы, полу-русскіе, генералы, полковники, тайные и статскіе совѣтники хотя и усердно ломали свои давно на службѣ опорожненныя головы, но ничего не придумали. И самъ полицмейстеръ Корфъ и всякаго рода власти, даже нѣкоторые сенаторы ѣздили верхомъ и ходили пѣшкомъ, на громадное пространство, все сплошь покрытое мусоромъ и застроенное всякими сараями и балаганами. И, разумѣется, всякій изъ нихъ, вспоминая, что государь приказалъ въ три дня все это очистить, разводилъ руками, а иногда даже и присѣдалъ, — движеніе, краснорѣчиво говорящее:

— Вотъ и поздравлю! Что жъ тутъ дѣлать?

Дѣйствительно, снести все это возможно было при правильномъ и усердномъ трудѣ только въ три недѣли или мѣсяцъ, но уже никакъ не менѣе.

Полицмейстеръ Корфъ быстро, по приказу государя, выздоровѣвшій въ прошлую ночь, теперь отъ ужаса и боязни заболѣлъ уже дѣйствительно, не дипломатически.

IV

Но матушка святая Русь всегда нарождала избавителей или Богъ земли русской въ злосчастныя минуты всегда ихъ посылалъ ей. Не одинъ Мининъ въ урочный часъ явился на Руси и спасалъ ее единымъ могучимъ взмахомъ души и длани.

И въ эти дни, тяжелые и грозные для Петербурга, когда все высшее сословіе столицы, поджавъ хвостъ, сидѣло по домамъ, не смѣя высунуть носа и боясь навлечь на себя немилость разгнѣваннаго императора, явился новый Мининъ. Хотя на маленькое дѣло народился онъ, но все-таки на такое, о которомъ напрасно и тщетно ломали себѣ головы всѣ правители и властители.

Жилъ да былъ въ оны дни въ Петербургѣ, близь Охты, русскій мужикъ, происхожденіемъ костромичъ, по ремеслу плотникъ, годами для россійскаго и православнаго человѣка не старъ и не молодъ, всего-то полъ-столѣтья съ хвостикомъ.

Чуть не съ семилѣтняго возраста у себя на деревнѣ орудовалъ онъ топорикомъ. Добраго и усерднаго парнишку взялъ съ собой въ Петербургъ на заработки его дядя и ласково называлъ «Сеня». И всѣ звали его Сеней, никогда никто ни разу не назвалъ его Сенькой; такое ужь было у него лицо, что Сенька къ этому лицу было именемъ неподходящимъ.

Изъ года въ годъ съ топоромъ въ рукѣ много дѣловъ надѣлалъ Сеня. Былъ у него только одинъ этотъ «штрументъ», но онъ могъ имъ все сдѣлать. И балки имъ рубилъ онъ, и всякія хитрыя, замысловатыя штуки вырубалъ, для которыхъ нѣмцу нужны три дюжины всякихъ инструментовъ. Много украшеній всякаго рода было на домахъ петербургскихъ, на которыхъ Сеня, проходя, глядѣлъ съ кроткой радостью. Остановясь каждый разъ, онъ, спихнувъ шапку на лобъ, почесывалъ за затылкомъ и ухмылялся, глядя на свою работу.

«Моя!» думалъ онъ, а иногда и говорилъ это первому прохожему.

Теперь, переваливъ на вторую полсотню годовъ, Сеня былъ тотъ же искусный и усердный плотникъ, все такъ же орудовавшій топорикомъ; лицо его было то же свѣжее моложавое, ни единаго сѣдого волоса ни въ головѣ, ни въ окладистой бородѣ; сила все та же, такъ что молодыхъ рабочихъ за поясъ заткнетъ; искусство все то же. Бухаетъ онъ съ плеча по большой балкѣ и ухаетъ при этомъ, выпуская такое количество воздуха изъ груди, что иному нѣмцу, въ родѣ принца Жоржа, этого воздуха на всю бы жизнь хватило. Или тихонько, ласково, будто нѣжно чикаетъ онъ большущимъ топоромъ по маленькому куску липы или ясеня и выходитъ у него мальчуганъ съ крылышками, или лира, или рогъ изобилія, или какая иная фигура, не имъ, а нѣмцемъ выдуманная, и которую теперь господа стали наклеивать на фасады домовъ.

Сеня тоже въ числѣ прочихъ работалъ во дворцѣ въ качествѣ простого поденщика. Иные въ двадцать лѣтъ выходятъ въ хозяева и подрядчики, а Сеня, хоть тысячу лѣтъ проживи на свѣтѣ, все будетъ подначальнымъ батракомъ.

Наступили великіе дни страстей Господнихъ, когда весь православный людъ на пространствѣ четверти всего земного шара, павъ ницъ, молился во храмахъ, каялся во грѣхахъ и причащался святыхъ тайнъ Христовыхъ. Съ тайною, непонятною сладостью на душѣ и съ чистою совѣстью ожидалъ всякій встрѣтить великій праздникъ Христовъ. Въ эти самые дни въ полурусской столицѣ, на окраинѣ громадной земли православной, все, что было властнаго, высокаго и чиновнаго въ Питерѣ, вся эта взмытая пѣна великаго русскаго моря житейскаго, т. е. все придворное сословіе, переживало тоже дни — скорби и печали. Когда во храмахъ по всей Руси колѣнопреклоненные священники восклицали надъ колѣнопреклоненнымъ же народомъ: «Господи, Владыко живота моего!», здѣсь въ пышныхъ домахъ и полу-дворцахъ столицы, весь людъ важный и сановный, прозванный народомъ «голштинцами», восклицалъ тоже: