Можно и нельзя (сборник) - Виктория Токарева

Вдруг Татьяна увидела летящую Катю. Катя с бокалом в руке летела по косой и упала на бок, всем вытянутым телом. Татьяна остолбенела.

К Кате подскочили люди, подняли, посадили на стул. Катя при всех подняла юбку, обнажила прекрасную породистую ногу, проверила колготки. Все в порядке. Колготки целы. И кости целы. И даже бокал не разбился.

Татьяна приблизилась к Кате, спросила потрясенно:

— Что это?

— Меня телохранитель толкнул.

Татьяна обернулась. В дверях стояли мрачные парни в черных костюмах и белых рубашках. Это была служба охраны фестиваля. Их набирали из «афганцев» — тех, кто воевал в Афганистане. Они вернулись, и им скучно не убивать.

— Где он? — спросила Татьяна.

— Прошел.

— Он тебя не видел?

— Видел.

— Он нарочно?

— Нет. Не нарочно. Просто я оказалась на его пути.

— А нельзя было обойти?

— Они не обходят. Они прямо идут.

Татьяна ничего не понимала. Телохранитель — мужчина. На его дороге — женщина. Неужели нельзя ее обойти? Или попросить, чтобы она стала правее, левее… Нет. Они не обходят, не просят. Они идут. И если ты на пути, они тебя сшибают.

— Я ему что-нибудь скажу, — проговорила Татьяна. Ее начало трясти.

— Ты что, с ума сошла? — испугалась Катя. — Молчи. Это телохранитель Берегового.

Кто такой Береговой? Кажется, банкир. Главный спонсор фестиваля.

Телохранителю платят вот за это, чтобы падали по сторонам. И боялись.

«Ничего не изменилось», — подумала вдруг Татьяна. И еще подумала: телохранитель — жестокая, неумолимая сила. Как перелом. Как старость. Старость тоже не обходит, не просит. Идет напропалую и сшибает.

— Я хочу домой, — сказала Катя. — Я боюсь.

— Пойдем вместе, — предложила Татьяна. — Я тебя провожу.

Они шли вместе по темному двору, потом по коридорам гостиницы. Они уходили, как будто спасались.

Татьяна довела Катю до ее номера. Катя ушла молчаливая, одинокая, как будто случилось несчастье.

Татьяна поднялась к себе на этаж. Захлопнула дверь. Закрыла на ключ. Разделась и легла. Ее продрал озноб — всю сверху донизу, по позвоночному столбу. Татьяна поняла, что простудилась. Она была человеком реальным, не мистическим и поэтому всему находила свое объяснение: раз озноб — значит, простыла. Реакция организма на температуру. Может быть, нервная перегрузка, положенная на алкоголь. А еще может быть — разлука с лунным мальчиком, нежным и хрупким. Никакой нервной системы. Неустойчивый, несчастный мальчик. И она его бросила, убрала свою руку. Ищи другую опору. Я тебя забуду. Я тебя забуду…

Татьяна спала неспокойным болезненным сном, смешанным с явью. Ей снилось, что она спит, а за дверью кто-то ходит. Ей снилось, что она просыпается и прислушивается. Следовало бы встать и посмотреть. Но было холодно, не хотелось вылезать. Да и зачем?

Вдруг раздался стук — осторожный и явственный. Стучали осторожно, но стучали.

Она открыла глаза. Была ночь. Или утро. Или все-таки ночь…

Татьяна подошла к двери и спросила:

— Кто?

— Это я, Алеша.

Она открыла. Он стоял. Один, без пацанки. А ее куда дел? Оставил у себя в номере? Сказал: подожди, я сейчас…

— Что? — спросила Татьяна.

— Я пришел попрощаться. Я уезжаю.

— А сколько времени?

— Пять. У меня самолет в семь.

— Зачем ты разбудил меня?

— Попрощаться. Я приеду к тебе через месяц.

— Зачем? — не поняла Татьяна. В самом деле не поняла.

— Ну, по делам…

— Так и говори. — Теперь поняла.

— Я пойду, — сказал он.

— Иди.

— Поспи за меня…

Он устал. Отравился. Запутался. Он хотел только одного — спать. И больше ничего. Но надо идти. Автобусы ждут. Через два часа самолет. А дальше — маленький город Акмалла. Татарка Румия. Другая жизнь. Вот там и отоспится.

Он ушел. Татьяна легла. Озноб продрал сверху донизу. Под ложечкой гудело, как ветер в трубе.

Татьяна привыкла встречать его внизу, мальчика из Акмаллы. Она просыпалась и знала, что спустится — и увидит его. Пусть не одного, с девчонками, но увидит. А теперь не увидит. Спустится — а его нет. Под ложечкой гудела разлука. Татьяна знала, что надо как-то взять себя в руки. Поднялась и вышла на балкон. Разомкнула пространство.

Увидела горизонт. Солнце собиралось всходить. Макушка еще не высунулась, но полоска горизонта была розовая. Татьяна подумала, что через сто лет будет такая же полоска в это же время суток. Что-то меняется: мода, привычки, государственные устройства — то, что создано человеком. А что-то остается неизменным — то, что создано Богом: море, солнце, страдания…

Дом вздыхал, как большой медведь.

Антуан вышел на балкон и смотрел на розовую полоску горизонта. Он не мог спать. Ему мешала нежность. Стоял и думал: «Во мне скопилось столько нежности, что пора разбить ее об асфальт…»

Старуха актриса сидела перед зеркалом и накладывала грим. Она рано легла — в семь часов вечера — и проснулась до рассвета. Она причесала свои волосы, медные от хны. Положила темные румяна цвета терракоты. «Как в Египте», — подумала она. Медный тон волос и лица, кирпичный румянец. Старуха пристально и высокомерно оглядывала себя в зеркало. Фараонка. Хотя нет такого слова. Есть — жена фараона. А фараонка — нет. Значит: царица.

Старуха провела черную полоску над глазом. Резко. Но эффектно. Глаза выступили на древнем бессмертном лице.

Старуха собиралась жить вечно.

Постскриптум

Валентина и Анатолий разошлись. Правильнее сказать, Анатолий бросил Валентину. Недаром она нервничала, бедная. Чего боялась, то случилось.

Иногда будущее как-то дает о себе знать. Предупреждает во снах. Нервные натуры ловят сигналы.

Страшненькая Валентина заняла подобающее место в нише судеб. Никому не обидно. Более того, окружение согласилось, что она не такая уж и страшненькая. Сочувствие — более плодотворное чувство, чем зависть.

Татьяна, вернувшись после фестиваля, сделала в поликлинике рентгеновский снимок, и на свет вылезло то, что так тщательно скрывал Францевич. Неправильно сросшийся перелом.

— Через полгода вы потеряете сустав, — предупредил районный травматолог.

— Почему? — оторопела Татьяна.

— Потому что смещение. Неправильная нагрузка. Стирается хрящ.

— Но я же хожу…

— До поры до времени…

— А что делать?

— Операцию. Что же еще.

— А гарантии есть?

— Гарантий нет. Кто же вам даст гарантии.

Татьяна молчала.

— К нам недавно милиционера привезли, подстрелили на рынке. Ну, я ему ногу собрал. Бедро. Мне звонят из милиции, спрашивают: хорошо собрал? Правильно? Я им отвечаю: анатомически — правильно. А хорошо или нет — будет ясно, когда он под елкой срать сядет.

Татьяна вышла из поликлиники. Муж ждал в машине.

— Ну что? — спросил он.

— Надо переделать. Но нет гарантий.

— Как же так? — не понял муж.

— А вот так. И оставлять нельзя. И переделывать опасно.

Татьяна почувствовала себя в ловушке. В эту ловушку загнала ее советская медицина. Можно прийти к Францевичу и сказать:

— Ну, что с тобой делать?

— Я не нарочно, — ответит он.

— Еще бы не хватало, чтобы нарочно. Нарочно увечат уголовники. Но результат один. Ты меня искалечил. Ты лишил меня будущего. Будь ты проклят.

Они ехали по сумеречной дороге. Муж свернул не в ту сторону, и машина двинулась по направлению из Москвы. Кончились дома, начались леса и поля.

— Мы не туда едем, — заподозрила Татьяна.

— А куда надо?

— Выйди и спроси.

— Не хочу.

Татьяна решила не вмешиваться. Будь что будет… Муж упорно гнал машину в туман. И все это походило на ее жизнь, которая катилась куда-то в безнадежность. Куда она заедет в конце концов? Куда завезет ее судьба.

Все кончилось маленьким немецким городком. Деньги на операцию выделило Министерство культуры. Министр, оказывается, был влюблен в нее в молодости, и над его кроватью висел ее портрет.

Все кончилось маленьким городком и большим профессором по имени Тильман.

Татьяна лежала в госпитале на краю города. За госпиталем стелилось поле золотой ржи. А под окнами лежали три барана и разговаривали: бе-бе… бе-е…

Ночью Татьяна слышала: а-а… а-а… Интонация была хриплой. Татьяна решила, что это бараны сменили тему. Что-то им не нравится.

Утром пришла медсестра Эрика. Татьяна спросила на плохом немецком:

— Ночью кричали. Это животные?

— Нет, — ответила Эрика. — Это старый человек.

— Боль? — спросила Татьяна.

— Нет. Пессимист. Он не любит людей.

Как надо не любить людей, чтобы кричать от ненависти.

Нет мира под оливами. Человек одинаково страдает и в запущенной больнице с тараканами, и в отлаженном госпитале с медициной двадцать первого века.