Можно и нельзя (сборник) - Виктория Токарева

Татьяна смотрела и думала, какой был бы ужас, если бы она доверилась ему, провела ночь в его криках и шепотах и участвовала в них. А сейчас стояла бы и смотрела. Что бы она чувствовала сейчас?

Татьяна повернулась и пошла в столовую. Было время обеда.

Есть не хотелось. Жить тоже не хотелось. Не хотелось ничего. «Может быть, уехать? Сегодня. Сейчас». Можно поменять билет, но неудобно напрягать администратора Сашу. Саша и так перегружен до ноздрей. У него сто пятьдесят человек. А тут еще Татьяна Соколова со своей истерикой…

Она стала есть. Что-то невразумительное лежало на тарелке. В столовую вошел полуночный ковбой, мальчик из Акмаллы. Сел напротив.

— Мне только первое, — сказал он официанту. — Супчику хочется…

Официант отошел.

— Я отравился, — сказал он.

Татьяна не ответила. Он смотрел своими странными глазами.

— Татьяна… — Его голос был слабым, как будто имел слабый напор. Она невольно посмотрела на его губы.

— Ты хочешь что-то спросить? — напомнила Татьяна.

— Нет. Это ты хочешь что-то спросить.

— Хорошо. Я спрошу. Вчера мне показалось, что у нас что-то было. Я ошиблась?

— Мне тоже показалось. Когда я положил голову на подушку, мне было не страшно умереть.

— А сейчас уже страшно?

— Да. Сейчас мне не хочется умирать.

— Просто ты был пьяный.

— Нет. Это я сейчас пьяный. Я пьянею наутро. Алкоголь очень медленно всасывается. Несколько часов.

— Тогда иди и ложись спать.

— Нет. Мы решили поехать в город. Поедем с нами.

Татьяна задумалась. Отношения выяснены. Она ему не нужна. Он ей тоже. Никто никому ничего не должен.

Можно просто по-приятельски взять и поехать в город и побродить по улицам. Это ведь так интересно: бродить по незнакомому городу.

— Я только возьму фотоаппарат, — сказала Татьяна.

Автобус внизу уже уходил.

— Подождите, — попросил Алеша Горчаков.

— А кого ждем?

— Татьяну Соколову. Она сейчас придет.

— Да что она, не уедет? — удивилась журналистка Катя. — Ей что, машину не дадут? Поехали!

Алеша Горчаков побледнел, и его лицо стало каменным.

— Ну ладно, — согласилась Катя и потрясла Алешу за плечо.

Лицо Алеши оставалось предобморочно-бледным и каменным.

— Ну все, все… — успокоила Катя. — Вот она…

Татьяна вышла из подъезда. Ей подали руку, она довольно легко вошла в автобус.

— Ну что, едем? — уточнил шофер и тронул свою машину.

Татьяна уселась возле Алеши Горчакова. Он сидел молчаливый и подавленный. Нервы никуда. Никакой нервной системы, потому что никакого детства. И будущего, похоже, тоже никакого. Алеша привез фильм, который все похвалили, но никто не купил. Его кино никому не нужно, кроме него самого. И женщины тут ни при чем. Какие женщины, когда жизнь валится…

Автобус остановился в центре города. Все шумно вылезли. Разделились на группы.

Татьяна и Алеша пошли вместе. Рассматривали архитектуру. Забредали в старые дворики. Все было обшарпанным, как после атомного взрыва. Хотя после атомного взрыва вообще ничего не остается. Значит, просто после взрыва.

— Неужели можно так жить? — удивилась Татьяна.

— Коммунисты оставили, — сказал Алеша. — Им было плевать на все. На настоящее и на будущее. Временщики.

— Ненавижу, — сказала Татьяна.

— Что?

— Машину подавления. Государство.

Вошли в очередной дворик. Татьяна достала из сумки фотоаппарат, скадрировала кусок высокой лестницы, старуху в халате и кошку. Щелкнула.

Старуха выглядела заброшенно, но ее лицо было спокойным. Похоже, она очень давно жила очень плохо. И привыкла.

— А почему демократы все это не отремонтируют? — спросила Татьяна.

— Денег нет, — ответил Алеша, как будто знал.

— Значит, у тех не было совести, у этих — денег, а результат один, — подытожила Татьяна.

Алеша не ответил. При коммунистах был четко налажен кинопрокат. Если кино выходило на экраны в понедельник, то в пятницу ты уже становился знаменит. Фильм, как пожар, охватывал все экраны, потом постепенно откатывался и затихал. Но все успевали его посмотреть, пресса успевала отреагировать, а режиссер мог купить себе машину.

Сейчас прокат разрушен. Прокатчикам выгоднее купить дешевое американское кино, прокрутить его, получить прибыль и купить новое американское кино. Молодые кинорежиссеры оказались в ловушке, и эта ловушка называется рынок. Рыночные отношения.

Татьяна нашла еще один интересный кадр. Прицелилась глазом, и в этот момент он обнял ее, проговорил хрустнувшим голосом:

— Дорогая моя…

Она была дорога ему вместе с этим фотоаппаратом у лица, с концом лета, с девочкой-цветочницей, тянущей руки, со своими неудачами — все вместе. Все в куче. Вся жизнь, со всеми ее противоречиями.

Татьяна не отстранялась. Она готова — все в кучу. Пусть все так, как есть. Только бы — вот этот его голос, его губы, взмыв счастья в груди.

Раньше, в прежней жизни, у нее было два требования к любимому: талант и надежность. А сейчас — ничего не надо. Талант и надежность — это условие. А раз условие — значит, торговля. А сейчас имеет значение только одно: ТЯНЕТ. Пусть не того, но тянет — так, что не отойти. Не отодвинуться ни на один сантиметр.

— Давай не будем сегодня расставаться, — предложил Алеша. — Проведем вместе день и ночь.

Вечером закрытие. Вручение призов. Банкет. Они будут сидеть рядом. И стоять рядом. Потом вместе уйдут. Столько общих секунд. И каждая секунда — вечность.

Выбрались из дворика. Отправились на базар.

Шли вдоль рядов, рассматривали красивые фрукты — хоть бери и рисуй. Весело торговались, весело покупали. Татьяна испытывала небывалую легкость и ясность, как будто видела в четыре глаза и дышала в четыре легких.

— Я хочу когда-нибудь сварить тебе борщ, — сказал он.

Через два часа вернулись к автобусу. Шофер ждал. Сели на прежнее место.

Алеша вытер лицо рукой, будто стирал с лица усталость.

— Пойди поспи, — предложила Татьяна. — Встретимся на закрытии.

Она вычтет два-три часа из их общей жизни, но зато оставшееся время будет более полноценным.

Алеша закрыл глаза, отрешаясь от всего.

Татьяна смотрела на него, как та цветочница. Воспользовалась тем, что он не видит, и смотрела, смотрела, будто забыла на нем свои глаза.

Вечером состоялось закрытие фестиваля.

Алеша Горчаков не появился.

— Он спит, — сказал его друг, тележурналист из Акмаллы. — Он совсем больной.

Татьяна в одиночестве просидела всю процедуру закрытия. Она надела легкий шелковый костюм и кольцо с браслетом, доставшиеся от прабабки, — натуральные бриллианты голубой воды. Но все это не понадобилось. Татьяна просто мерзла. Шелк не сохранял тепло, не говоря уже о бриллиантах.

Закрытие продолжалось два часа. Призы раздавались справедливо. Алеша Горчаков не получил ничего. Его не упоминали, как будто его не было.

После закрытия все перешли в банкетный зал.

Татьяна выпила водки, чтобы согреться. И вдруг увидела Алешу. Рядом с другой. Со смешливой пацанкой.

«А ту куда дел? — подумала Татьяна сквозь водочную туманность. — Та была лучше. И та его любила. А эта — нет. Этой все смешно».

Татьяна усмехнулась: борщ, четыре глаза… Обычный подонок. Брачный аферист. Полуночный ковбой. С ним рядом стоять стыдно. И это всем ясно, кроме нее.

Все-таки главное в человеке — талант и надежность. А все остальное — просто физиология.

Татьяна вспомнила свою главную любовь. Его жена была старше его на десять лет. Татьяне тогда казалось это унизительным — быть старше. А теперь она сама в этой роли. Ну, не в этой, конечно. Она — не жена. Она не вышла замуж за мальчика из Акмаллы. Да он и не звал. Он пришел с пацанкой лет семнадцати. Ей достанутся его нежность, надтреснутый слабый голос.

Главный приз получил режиссер Машкин. Его не было на фестивале. Не поехал. Просто послал фильм — и все. Ему не нужна эта сопутствующая колготня, поверхностное общение. И все же Машкин — главный. Хоть его и нет. А Горчаков есть, но его нет.

Татьяна повернулась и пошла в другой зал. Оттуда — к выходу. Она захотела уйти к себе в номер, захлопнуть дверь, повернуть ключ — и никого не видеть. Сейчас она ляжет спать, а утром соберет чемодан и днем уже будет в Москве. Муж спросит: «Как съездила?» «Ничего, — скажет она. — Смешно». Днем из школы придет Сережа со своим ясным личиком — вот ее любовь до конца дней. Эта любовь логична. А то, что было к Алеше Горчакову, — последний взрыв чувственности. А дальше — третий возраст. Осмысление.

Вдруг Татьяна увидела летящую Катю. Катя с бокалом в руке летела по косой и упала на бок, всем вытянутым телом. Татьяна остолбенела.

К Кате подскочили люди, подняли, посадили на стул. Катя при всех подняла юбку, обнажила прекрасную породистую ногу, проверила колготки. Все в порядке. Колготки целы. И кости целы. И даже бокал не разбился.