Argumentum ad hominem - Вероника Евгеньевна Иванова

под мафию.

Он попробовал трепыхнуться и растерянно проблеял что-то вроде: «Но ведь хорошо же получилось…»

– Это не вопрос. Вопрос: зачем?

Конечно, рассматривать этого парня в качестве достоверного источника информации было бы глупо. И я был вполне готов к тому, что придется дернуть не одно звено цепи, чтобы выманить на свет босса. Но напрягаться, и правда, не пришлось.

– Отпустите его.

Голос, прозвучавший от двери, показался знакомым. Где-то я уже слышал эти чуть покровительственные интонации.

– Или вы всегда срываете свою злобу на слабых и беззащитных?

Надо же, мне уже вынесли приговор. А за что? У этого беззащитного пара синяков если прорежется, и то с трудом. К тому же, запросто получит компенсацию за вред, полученный в результате дисциплинарных нарушений. Я даже адвоката могу посоветовать, если что.

Но пальцы разжал, конечно. Потому что сейчас и здесь объектом моего внимания стал совсем другой человек.

Он пропустил лохматого в коридор, закрыл дверь кабинета и неторопливо обошел стол, останавливаясь за креслом.

Немолодой. Весь такой картинно-мягенький, что ли. Как медвежата, нарисованные на всяких любовных открытках: меха нет, одна иллюзия. И если дотронуться, то под пальцами будет гладкая холодная бумага.

По-настоящему мягкой выглядела разве что только его кофта. Вязаная.

– Вы сказали, у вас есть вопрос. Можете задать его мне.

– И получу ответ?

– Разумеется. В любом случае. Так или иначе.

Это ощущение походило на осторожный укол, вроде тех, которыми давеча шпиговала меня сонга. Причем, насколько я мог судить, попало в одно из тех же мест.

– Чудовище! Что ты с ней сделал?!

Комариный укус превратился в пункцию спинного мозга, которую вопреки всем инструкциям и здравому смыслу вознамерились сделать без анестезии, пройдя насквозь через живот.

– Что ты с ней сделал?!

Он ведь уже копался во мне. Тогда, в том странном доме.

Сонгер. Редкий экспонат, если задуматься. О мужчинах, поющих песни, как-то не принято рассказывать на каждом углу, и кажется, понимаю, почему. Потому что он не поет. Он воет, как гайковерт. И ощущается примерно так же.

– Что… ты… с ней…

Если бы мы встретились сразу после той девчонки на этаже, обошелся бы без церемоний. Но теперь я знал, что можно поступать по-разному. И совершенно не обязательно устранять беспокойство самым радикальным образом. Тем более, сонгер по моей внутренней классификации в разряд этого самого беспокойства не попадал. В лучшем случае, висел где-то чуть повыше, чем «неудобство». Да и…

Он не столько пытается сделать больно мне, сколько кого-то защищает. Как умеет. А это заслуживает уважения. Поэтому я сказал просто:

– Пошел вон.

Он вздрогнул всем телом, как будто его заставили проглотить только что выблеванный обед.

– Чудовище!

Было уже понятно, что диалога не получится. Если я и допускал возможность беседы, на каких угодно тонах, то сонгер такую возможность отрицал безоговорочно. Это путало выводы, нарушало планы и вообще портило настроение. Но все ещё не беспокоило, пока…

Оставив в покое меня, он начал шарить своей песней по окрестностям. Наугад и наотмашь хлеща все, куда мог дотянуться. И это было нехорошо. Неправильно.

Я решил, что нужно ему сказать. Объяснить, наверное. Хотя, мне ли это делать? Не в том смысле, что не справлюсь, а вообще. Он же не хочет меня слушать, значит, не услышит.

Зато его – услышали.

– Дядя? Что слу…

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто стоит на пороге кабинета. Оставалось только сложить две единицы и, наконец, сообразить, о ком и в каком контексте говорила девушка с веснушками.

– Эйчи?

Вот теперь неправильным стало абсолютно все. В той самой точке, из которой выл свою песню этот нарисованный медвежонок.

Перемахнуть через стол было делом пары секунд. А к стене сонгер прижался сам.

– Я неясно выразился? «Вон» – значит, отовсюду.

Его можно было задавить одним движением, но я все равно не смог бы этого сделать. Потому, что он не был мне противником. Потому, что на глазах у Полли причинять вред кому-то из его родственников было бы хуже самого жестокого убийства. Потому, что…

– Убери из него свои… свою песню. Немедленно.

Я думал, что придется уговаривать, долго и муторно, но он послушался так же быстро, как и в первый раз. А в заметно помутневшем взгляде к ярости прибавилось какое-то странное отчаяние.

– Чудовище…

Он боится, сомнений нет. Но одновременно словно чего-то ждет. Может быть, даже жаждет. Моей смерти? Наверное. Позвал ведь на помощь, поступился самолюбием. А поначалу явно рассчитывал справиться сам. Но это все пустяки. Ерунда, не стоящая внимания. Гораздо важнее другое.

– Не надо так делать. Слышишь? Это плохо. Это…

Вот как ему объяснить? Может, не стоит и пытаться? Он сам не способен принять песню и почувствовать, каково это. Как потом, уже после всего, ещё долгое время кажется, что от тебя оторвали руку или ногу, и что сам ты больше никогда не сможешь даже то, что делал безо всяких песен?

Да, ощущения притупляются. Входят в привычку. Но все равно, осознавать себя недоделанным – удовольствие так себе. И либо старательно заливаешь всю эту дрянь алкоголем, когда разрешено, либо просто имеешь в виду. А оно имеет тебя.

– Не смей трогать хотя бы их. Его. Её. Они же твоя семья. Они…

Я не могу этого позволить. Но точно так же не могу решить проблему привычным и понятным способом. В том числе потому, что кто-то по моей вине может остаться без помощи. Хотя бы даже такой.

– Да что можешь знать о семье?

Ничего. Только буквы, которые написаны в книгах. И у меня не было возможности придать этому слову ни капельки эмоций и чувств.

Но он-то сам может.

Бывает рядом. Помогает по-своему. Устраивает семейные ужины. Возит подарки из командировок. Значит, для него семья – все-таки, не просто слово?

– Не смей им вредить. Ясно?

Направленный на меня взгляд потух окончательно.

Сонгер вздохнул и обмяк. Не до того состояния, чтобы упасть навзничь, но было понятно, что на ногах он удерживает себя только остатками воли.

– Надеюсь, мы друг друга поняли.

Я повернулся и пошел прочь. Мимо ни хрена не понимающего, но хотя бы не полезшего на рожон Полли. И даже успел шагнуть через порог, когда в спину ударило надрывное:

– Твоя семья даже не захотела тебя признать!

И я могу их понять. Кому нужен больной урод, который в любой момент может забыть все, что составляет смысл жизни? Наверное, они даже обрадовались, когда я оказался в приюте. Перекрестились и зажили, как все нормальные люди.

– Эйчи!