Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках - Борис Керженцев

Кроме того, наличие сплоченной церковной организации во главе с патриархом, с самостоятельным внутренним устройством, независимыми источниками дохода, окруженной торжественным церемониалом, — вызывало у Петра тревогу если не за собственную власть, то за ее покой.

Свои опасения, заставившие его провести очередную реформу церкви и упразднить сан патриарха, Петр прямо и открыто изложил в тексте указа о создании Синода: «…простой народ не ведает, как разнствует власть духовная от самодержавной, но, удивляемый великой честью и славою высочайшего пастыря, помышляет, что таковой правитель есть второй государь, самодержцу равносильнейший или больший, и что духовный чин есть другое и лучшее государство. И если народ сам собою привык так думать, то что же будет, когда разговоры властолюбивых духовных подложат как бы хвороста в огонь? Простые сердца так развращаются этим мнением, что не столько смотрят на самодержца, сколько на верховного пастыря. И когда случится между ними распря, все сочувствуют больше духовному правителю, чем мирскому, за него дерзают бороться и бунтовать, и льстят себя тем, что борются за самого Бога и рук не оскверняют, но освящают, хотя бы шли и на пролитие крови»{134}.

Это очень любопытный текст. Исследователями он нередко представляется как доказательство страхов Петра перед покушением на свою власть со стороны «духовного чина». Но содержание документа не может не вызывать вопросов. В русской истории ни разу не возникала ситуация, так красочно обрисованная в указе — никогда не случалось народу «идти на пролитие крови» во главе с патриархом против светского правительства. Русская теократия дореформенной эпохи была основана на крепкой царской власти и духовном авторитете патриарха. Ни один «высочайший пастырь» и в мыслях не держал ополчиться на царя при помощи силы — это было практически невозможно и не имело бы опоры ни в историческом опыте страны, ни в сознании народа.

В начале восемнадцатого столетия кое-что изменилось. Может быть, Петр и вправду отчасти опасался, что при определенных обстоятельствах и появлении в ней сильной личности церковь сможет возглавить антиправительственное выступление и повести за собой народ, доведенный, как никогда раньше, до отчаяния разорительной политикой и недовольный самим духом преобразований в антирелигиозном секулярном духе. Но все-таки текст указа скорее рисует почти фантастическую картину, учитывая настоящее положение церкви, чем исходит из реальной возможности. Эта фантазия понадобилась Петру как лишнее обоснование произведенной реформы по уничтожению патриаршества и последних остатков авторитета и независимости церкви.

Не страх перед мифическим патриархом-узурпатором, а желание самому стать «духовным пастырем» или, по крайней мере, присвоить себе его функции и полномочия руководили Петром в проведении синодской реформы. Он говорил: «Богу изволившу исправлять мне гражданство и духовенство, я им обое — государь и патриарх». Но Петр вкладывал в эти слова свой смысл. Он хотел не просто возглавить церковь, а в корне переделать ее изнутри, вывести из центра общественной жизни и поставить на службу создаваемому секулярному государству. С.П. Мельгунов метко охарактеризовал эту затею Петра как «переписку Божьего царства на государево имя»{135}.

Человеком, не просто довершившим разгром церковной старины, но создавшим законодательную и богословскую легитимную базу для этого разгрома, был еще один выходец из Малороссии, Феофан Прокопович. Он оставил глубокий след в отечественной истории, став основателем фактически новой церковной структуры в России.

В это время в Европе, пережившей ряд религиозных смут, кровопролитных войн и революций, повсеместно происходит возрождение сильной монархической власти или попытки к ее возрождению. Они имели разный успех, завершившись созданием абсолютизма, как во Франции, или потерпев поражение, как в Англии и Швеции. Но во всех случаях главной особенностью этих попыток было новое идеологическое обоснование монархической власти по сравнению с предыдущим периодом. Общее для европейских стран падение религиозности и вырождение христианского мировоззрения привело к созданию новых общественно-политических учений, призванных доказать право монархов на власть, поскольку прежние теократические объяснения теряли свою актуальность. И хотя Карл I незадолго до своей казни и посвятил в рыцари одного из самых ортодоксальных теоретиков «божественного права королей» — Роберта Филмера, производившего королевскую власть от патриархов ветхозаветных времен, врученную им непосредственно Богом, уже сын казненного, Карл II, а также правители других государств континента были вынуждены опираться на более современные теории.

В их основе лежала идея общественного договора с правителем, которому народом добровольно некогда была вручена абсолютная власть для сохранения порядка и защиты интересов граждан. Важно, что такое демократическое обоснование приводит тем не менее большинство авторов к утверждению необходимости почти деспотической власти правителя.

Феофан Прокопович, получивший превосходное образование в римской Униатской коллегии, знал в совершенстве все основные европейские общественно-политические теории и, выполняя волю Петра, взялся за применение их в России. Результатом его компилятивных усилий стало появление труда «Правда воли монаршей», в котором он доказывал право монарха на абсолютную власть и его абсолютную неподсудность любым земным юридическим нормам и установлениям, в том числе и тем, что созданы им самим. Одержимый рвением угодить Петру, Прокопович превзошел даже Гоббса, оставлявшего подданным право сопротивления монарху хотя бы при необходимости собственного самосохранения. Он не делает никаких оговорок, не предполагает никаких ситуаций, когда воля и власть правителя могла бы встретить законное противодействие.

Персона монарха заслоняет собой государство, и не просто олицетворяет его, но целиком и полностью вбирает в себя. Государь в представлении Прокоповича выше и человеческих законов, и церковных канонов. Правда, формальным руководством для монарха все же выступает «всенародная польза», но ее критерии никак не определены и оставлены на усмотрение самого правителя. Феофан утверждает: «Может монарх государь законно повелевати народу не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему ни понравится, только бы народу не вредно и воле Божией не противно было».

Наряду со всеми остальными подданными абсолютная власть монарха распространяется и на духовенство, и на церковную организацию в целом. Она превращается в простое объединение лиц духовного чина, лишается своего мистического значения.

Но сам этот правитель, поставивший себя на место церкви, подчинивший себе общество, ставший его «верховным пастырем» и судьей, принципиально отличается от монарха прежнего времени. Государь не просто узурпирует абсолютную власть, но меняет смысл и назначение своей власти — она больше не служит целям общего душевного спасения, а направлена на достижение задекларированного общего материального блага. По замечанию А.В. Карташева, такой монарх нового типа служит не Царству Божию, а «высшую цель своего служения имеет в царстве здешней, земной культуры»{136}.

В действительности это служение «всенародной пользе» и одновременная ориентированность на секулярные земные ценности привела к развитию грубой тирании и личного деспотизма. Судьба церкви в этих обстоятельствах была чрезвычайно трагичной. Благодаря реформам царя Алексея и последующим преобразованиям Петра, она оказалась на службе даже не у «государства», а в полной зависимости от случайных лиц, сумевших занять престол в результате придворных свар, заговоров и интриг, была вынуждена обслуживать их частные интересы.

Возникшая в 1721 году на месте патриаршей православной церкви «духовная коллегиум» имела, как и всякое министерство, свой утвержденный штат, состоящий из президента, вице-президентов, советников и асессоров. Президентом был назначен Стефан Яворский, все эти годы не без наивности надеявшийся за свою лояльность Петру получить сан патриарха. Словно в предупреждение всяких ненужных сравнений чинов новой коллегии с прежней церковной иерархией, в ее регламенте говорилось, что на президенте нет «великой и народ удивляющей славы, несть лишней светлости, несть высокого о нем мнения» и ему нечего «помышлять о себе высоко». Почти сразу после своего создания коллегия была переименована в святейший Синод, но внутренняя чиновничье-министерская суть нового ведомства от этого не изменилась.

Выразительнее всего ее подчеркивала присяга членов Синода. Как и все чиновники империи, они клялись в верности императору и членам династии, верноподданнически обязывались «благовременно объявлять о ущербе Его Величества интереса, вреде и убытке». Наконец они прямо, грубо попирая при этом православные каноны, признавали главой церковной власти (а Синод представлял собой именно коллегиальную церковную власть за неимением патриарха и с прекращением созыва поместных соборов) — императора. Каждый из архиереев, членов Синода, произносил слова присяги: «Исповедую же с клятвою крайнего судию Духовной сей Коллегии быти Самого Всероссийского Монарха, Государя нашего Всемилостивейшего».