Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - Геннадий Есаков

Не менее значим в рассматриваемое время и аспект юридической природы презумпции mens rea. Наряду с сохранением в качестве доминирующего классического подхода к данной презумпции как обязательной опровержимой,[742] в которой бремя опровергающего доказывания[743] (если это не сделано ещё доказательствами обвинения per se) в виде бремени предоставления доказательств либо, более часто, бремени убеждения присяжных или суда возлагается на обвиняемого, появляются и теоретические, и прецедентные возражения против сложившихся стандартов с указанием на предпочтительность рассматривать презумпцию mens rea в плане её юридической природы как фактическую презумпцию (или допустимый вывод). При этом примечательно, что критика презумпции mens rea как обязательной опровержимой проявляется не только в американской уголовно-правовой доктрине и судебной практике, но одновременно и в других странах семьи общего права, в Англии,[744] например, в Канаде[745] и в Австралии.[746]

В такой критике наиболее серьёзно выглядят два довода.[747] И если первый из них, связанный с презумпцией невиновности и сводящийся к тому, что, будучи обязан во избежание осуждения представить доказательства, опровергающие презумпцию mens rea, обвиняемый тем самым лишается преимуществ первой по отношению к элементу mens rea вменяемого ему преступления,[748] имеет хотя и смешанный материально-процессуальный характер, но всё же значительно отдалён от теории mens rea, то второй более существен. В силу него, презумпция mens rea как обязательная опровержимая презумпция с её упором на деянии per se не позволяет принять во внимание все обстоятельства учинённого, которые могут свидетельствовать о хотя и морально упречном, но всё же с позиций понятийного аппарата mens rea совершенно ином настрое ума деятеля, нежели чем тот, что предположительно постулируется ею.

В изложенных аспектах развития презумпции mens rea достаточно рельефно преломляется теория mens rea в том её виде, в каком она отображается концепцией ment es reae.

Так, с одной стороны, наблюдается бесспорное психологическое углубление в понимании презумпции mens rea и в теории, и на практике. С общего положения о презюмировании mens rea в целом из факта совершённого деяния per se, основывающегося на объективно выстроенном взгляде на моральную упречность настроя ума деятеля, проявившуюся в учинённом и охватывающую все последствия поступка, юридический анализ в презумпции mens rea сдвигается в сторону понятийного аппарата последней. Проявляется это, во-первых, в смене презюмируемого факта: взамен mens rea конкретного преступления в целом им становится намерение как особая форма mens rea, причём намерение не в приложении ко всему преступлению в общем, а именно намерение по отношению к последствиям совершаемого преступления, что также свидетельствует о психологическом углублении подхода. Во-вторых, примечательно и смещение акцента с моральной упречности настроя ума деятеля как per se достаточного для констатации mens rea на анализ всех обстоятельств содеянного с целью решить вопрос о наличии или отсутствии mens rea.

При всём при том, с другой стороны, социально-этическая сущность mens rea в виде морального упречного настроя ума деятеля продолжает вне формально-юридических характеристик рассматриваемой презумпции оставаться в целом её сущностным обоснованием. Это проявляется не только, во-первых, в доминировании в теории и на практике подхода к презумпции mens rea как обязательной опровержимой, но и, во-вторых, в существовании презумпции самой по себе. Отображающая в своих терминах о предвидимости естественных и возможных последствий действий представления общества о моральной упречности, оценивающего в конечном счёте исключительно со своих, объективных позиций указанную естественность и возможность, она в итоге презюмирует mens rea «безотносительно к тому, что в реальности происходило в уме обвиняемого».[749]

* * *

По рассмотрении в свете теории mens rea избранных практических аспектов можно заключить следующее.

С привнесением в уголовно-правовую доктрину концепции mentes reae в их теоретическом обосновании происходят значительные изменения. Во-первых, с углублением психологической разработки теории mens rea появляются психологическое обоснование тяжкого убийства по правилу о фелонии и уточняется содержательное наполнение презумпции mens rea. По сравнению с предшествующей эпохой, в которой доминирование тезиса о моральной упречности предопределяло необходимую и достаточную рационализацию данных институтов, первая половина XX в. стала, несомненно, крупным шагом вперёд в развитии теоретического понимания субъективной составляющей преступного деяния. Однако вместе с тем, во-вторых, изначальный базис всех трёх институтов, заключённый в морально упречном настрое ума деятеля, сохранился в своей основе, а отмеченные психологические конструкции были, образно говоря, «надстроены» над ним, не заместив собою его. Это отражено и в самом существовании презумпции mens rea, и в тяжком убийстве по правилу о фелонии с развившимися в нём двумя взаимоисключающими теориями. Но в особенности значимость моральной упречности проявилась в учении о юридической ошибке, где появление деяний, являющихся в абстрагировании от придающей им моральную порицаемость уголовной запрещённости морально нейтральными по своему характеру, привело к признанию исключений из ранее бывшей универсальной максимы ignorantia juris.

В целом, если можно так выразиться, период концепции mentes reae связан со сдвигом чаш весов с покоящимися на ними концептуальными характеристиками mens rea: всё больший акцент со временем придаётся понятийному аппарату mens rea, в то время как моральная упречность всё более становится лишь отражением социальной сущности mens rea, корректирующей крайности.

Глава V

Теория виновности Примерного уголовного кодекса

§ 1. Теория mens rea к моменту появления Примерного уголовного кодекса: критическая оценка

Во всей более чем восьмивековой истории mens rea, спроецированной на американское уголовное право, лишь два события представляются равновеликими в своей основополагающей значимости: это, во-первых, привнесение в уголовно-правовую материю с приданием ему юридического значения самого понятия субъективной составляющей преступного деяния, произошедшее в конце XII – начале XIII вв., и, во-вторых, появление в 1962 г. М.Р.С., масштабного, теоретичного и влиятельного проекта Института американского права. [750]

В исторической перспективе такая оценка могла бы, на первый взгляд, показаться аберрацией близости, преувеличивающей значение М.Р.С. для теории mens rea в сравнении с не менее крупными для своего времени доктринальными построениями, осуществлёнными Эдуардом Коуком, Уильямом Блэкстоуном, Джеймсом Ф. Стифеном и другими авторами, и всё же это не так. Проект М.Р.С. знаменует собой столь резкий разрыв с предшествовавшей теоретической эпохой в её исходных, базисных началах, что его можно считать не просто качественно иным этапом в развитии теории mens rea, а следует рассматривать как создавший не обновлённую концепцию, но самостоятельное теоретическое направление в рамках общей теории mens rea – теорию виновности (culpability).

Из изложенного с очевидностью явствует необходимость под критическим углом суммировать теорию mens rea в её концептуальных характеристиках и практическом преломлении в том виде, в каком она существовала к моменту появления М.Р.С.

Обращаясь в самом первом приближении к решению поставленной задачи, можно с определённостью сказать, что к середине XX в. почти восьмивековое развитие теории mens rea привело её в плачевное состояние. Пользуясь слегка преувеличенной научно, но весьма точной эмоциональной характеристикой, данной Рональдом Л. Гэйнером, к рассматриваемому времени «подход к психическим компонентам преступлений являл собой болото легальных остатков, затянутое тонкой плёнкой общей терминологии, обозначающей вредность».[751] И если исследованию этого «болота» in concreto посвящались предыдущие главы, то его обзор in abstracto является предметом настоящего параграфа.

Рассмотрим прежде всего исходный принцип mens rea. Бесспорно, формулировка и легальное значение последнего к середине XX в. были достаточно неясны, что являлось очевидным следствием чрезмерного использования в нормах законодательства строгой ответственности, существовавшей на тот момент в уголовном праве вне каких-либо рационализирующих теоретико-правовых рамок.