Мистер Камень - Анна Николаевна Ольховская

как мне плохо, и сжалилась надо мной! Я была готова целовать ей руки, ноги и все, что придется.

Понятное дело, все оказалось не так. Звонок мне стал вынужденной мерой. Меня рассматривали как тот ресурс, который используют, когда все остальные уже исчерпаны. Вроде как – фиг с ней, попробуем, хуже уже не будет!

Ларины за свой счет доставили меня в Париж, встретили в аэропорту, привезли в больницу. Там я и узнала, насколько все плохо. Журналисты, как и следовало ожидать, сболтнули лишнего. Владу не оторвало ни руки, ни ноги, да и позвоночник, к счастью, остался цел. Но его здорово изрезало осколками – ту часть его тела, которая была повернута к бомбе. Он лишился левого глаза, получил рваные раны головы, шеи, руки, туловища и ноги.

Уже это было плохо, а ситуация усугублялась еще и тем, что он впал в очень опасную депрессию. Ему совершенно не хотелось жить – он прекрасно понимал, что его спортивная карьера завершена. Его мучили дикие боли, а эти проклятые врачи еще не могли нормально выполнять свою работу! Только они закончат одну операцию, как снимок показывает, что они забыли достать часть осколков – и Влада снова волокут на хирургический стол. Организм не справлялся, раны гнили, Влад отказывался от еды. Приходилось кормить его насильно, растворами, а это не то же самое, что полноценная еда. Он сильно похудел, кожа да кости, он не двигался, как будто уже был мертв, и ни с кем не разговаривал.

Родные пытались помочь ему, как могли. Беседовали с ним сами, нанимали лучших специалистов Европы. Но что те могли предложить ему? Только новые таблетки, от которых он и так загибался. Ситуация казалась безвыходной, и вот тогда они вспомнили обо мне. Говорю же, последний ресурс!

Впрочем, даже если бы я знала об их отношении сразу, это ничего бы для меня не изменило. Я бы все равно полетела туда, потому что делала это не ради них.

Когда я впервые увидела Влада, он спал. Это к лучшему. У меня хватило сил только кое-как выбраться в коридор, а там у меня случилась истерика. Помню, с каким презрением тогда смотрела на меня мамаша Ларина… Мол, мы тебя привезли, а ты тут слезы с соплями пускаешь! Но мне нужно было преодолеть это, и Влад так ничего и не узнал. Когда он увидел меня, очнувшись, я была бодрой, улыбчивой и позитивной до тошноты.

Потянулись дни, которые для меня были пострашнее пыток инквизиции. Я проводила в больнице все дозволенные часы, говорила с ним, убеждала, рассказывала что-то. Но он как будто меня не слышал. Его лицо оставалось бесстрастным, взгляд – пустым. Он словно замерз, и мне оставалось лишь догадываться, какие темные мысли кипят под этим льдом.

Плакала я только по ночам. Возвращалась в небольшой отельчик, где мне сняли номер, и много часов подряд рыдала в подушку от собственного бессилия. Иногда я не спала всю ночь, иногда мне удавалось задремать на пару часов, но истинного отдыха это не приносило. Мне он был и не нужен. Мне казалось, что мои вены наполнились чистым адреналином, я совершенно не чувствовала усталости.

Я все-таки психотерапевт с дипломом, я понимала, что все это мне еще аукнется. Но будущее меня в тот момент не слишком волновало. Я упрямо продолжала свою маленькую войну за его душу. Я никогда не позволяла себе быть усталой или некрасивой рядом с ним. Я надеялась, что рано или поздно у меня получится достучаться до него, я найду для него причину жить дальше, раз он сам этого сделать не может.

И вот настал критический момент – которого я, признаться, не ожидала. Я вошла в комнату и обнаружила, что Влада нет в постели. Учитывая все события последних дней, я сразу подумала о самом плохом. Но на этот раз мои страхи не подтвердились, он был в палате, просто умудрился (подвиг при его слабости) выбраться из постели.

Он стоял у окна и разглядывал свое лицо в маленьком зеркальце. Зеркальце было потертое, украшенное цветами, явно женское. Думаю, он выпросил его у какой-то из медсестер – он умеет быть настойчивым. Убила бы эту идиотку! Понятно, что когда-нибудь ему пришлось бы увидеть свое новое лицо. Но это тот случай, когда лучше поздно.

В тот день он был страшен. Сейчас он выглядит неплохо, действительно неплохо. Но тогда картина была совсем другой. Раны только зашили, во все стороны торчали черные нитки, швы сильно опухли, лицо отекло. На месте глаза – пропитавшаяся кровью повязка. Второй глаз исчерчен полопавшимися сосудами. Все черты гротескно искажены и совсем не похожи на него прежнего.

Услышав, как я вошла, он посмотрел на меня, и в его взгляде я прочитала послание, которое мне совсем не понравилось. Как будто он уже принял решение, страшное, но необходимое. Такое, которое причинит всем боль, и он уже сожалеет, но иначе быть не может.

Я не могла этого допустить. Я прекрасно знала, что любые слова здесь будут бесполезны – и их все равно будет недостаточно, чтобы выразить, что я чувствую. Поэтому я приняла импульсивное решение. Я подошла к нему и поцеловала – сама, нагло, решительно, мягко отнимая у него это зеркало и швыряя в окно.

Это не было проявлением жалости. Он бы не простил меня за такую жалость – да я и сама бы себя не простила! Нет, я делала то, чего мне давно хотелось. Это желание появилось, когда я рассматривала фотографии с очередных соревнований, когда видела, каким он стал. Еще до взрыва, но взрыв ничего не изменил. Я уже привыкла к его новому облику и знала, что это не навсегда. Его выздоровление требовало определенной осторожности, вынужденного ожидания, и все же я любила его так, как раньше.

Думаю, он понял это – мой истинный мотив, мои желания и мою искренность. Он меня не оттолкнул. Мы продолжали целоваться там, у окна, пока он мог стоять на ногах. Я надеялась, что он хоть что-то чувствует через пелену обезболивающих. Скорее всего, он чувствовал – он прижал меня к себе здоровой рукой и осторожно скользил пальцами по моей спине и шее.

Потом я проводила его до кровати – медленно, шаг за шагом. Я чувствовала, как его трясет, и дело было не только в физической усталости. Так бывает, когда отпускает напряжение. Он ведь и сам не хотел принимать то чудовищное решение, и он был рад, что