На Афон - Борис Константинович Зайцев

В XVIII веке при нем была даже Духовная Академия, основанная виднейшим богословом того времени Булгарисом. (Академия эта, к сожалению, просуществовала недолго. Дух ее был признан слишком новаторским и ее закрыли).

Вечером мы с юным чешским поэтом Мастиком (случайная встреча в пути), долго сидели на балконе. Холмы вокруг сливались в сумраке, за ними собралась туча и зеленоватые зарницы вспыхивали. В их мгновенном блеске разорванным, лохматым казался пейзаж. Его мягкая котловина, фермы, отдельные черные кипарисы при них, щетинка лесов по гребням напоминали Тоскану, окрестности Флоренции. Мы вспоминали чудесный облик ее, говорили о Рильке, поэзии и путешествиях. О. Пинуфрий уже спал.

* * *

Утром два оседланных мула под пестрыми потниками, ждали нас у главного входа.

Майское путешествие на муле по горам и влажно-прохладным лесам Афона! Впереди широко, слегка коряво ступает по неровным камням проводник. Мулы следят за его движениями, повторяют их. Мы покачиваемся в седлах. Дороги никакой – тропинка.

Слева развалины Ватопедской Академии. Тянутся аркады водопровода, последние знаки европейской культуры уходящего монастыря. За ними сине-молочное море в сиянии. Острова. Кукует афонская кукушка. Мы достигли гребня, вступили в непробудные леса, в гущу прохладной, нетронутой– влажной зелени, пронизанной теплым светом. Внизу скит Богородицы Ксилургу, где при Ярославе поселились русские, и откуда в 1169 году вышли в Старый Руссик.

Мулы бредут теперь по ровному. Мы на хребтовой тропе. Местами открываются синие дали полуострова к Фракии, все леса и леса, очертания заливов, туманно-сияющее море – уже склон западный.

Вот выглянул Старый Руссик. Византия окончилась.

* * *

Полянка среди диких лесов, неказистая стройка в тени огромных деревьев, недоделанный новый Собор – все глухое, запущенное, так запрятанное, что его и нескоро разыщешь. Бедность и скромность. Темноватая лесенка, небольшая трапезная вроде како го-нибудь средне-русского монастырька.

Пахнет сладковато-кисло щами, квасом, летают вялые мухи. Никакие Комнены или Палеологи сюда не заглядывали. Но это колыбель наша, русская, здесь зародилось русское монашество на Афоне – отсюда и распространилось.

Наше явление походило на приход марсиан: редко кого заносит в эту глушь. Скоро мы хлебали уж монастырский суп. С любопытством и доброжелательным удивлением глядели на нас русские глаза, простые лица монашеско-крестьянского общежития.

Пришел с огорода о. Васой живыми и веселыми глазами лесного духа, весь заросший седеющим волосом, благодушный, полный и какой-то уютный. Узнав, что я из Парижа, таинственно отвел в сторону и справился об общем знакомом – его друге. По лучив весть приятную, о. Васой так просиял, так хлопал себя руками по бокам, крестился и приседал от удовольствия, что на все наше недолго[е] бытие в Руссике остался в восторженно-размягченном состоянии.

– Ну и утешили, уж как утешили, и сказать не могу! – го ворил он мне, показывая скромные параклисы Руссика, где нет ни жемчужных крестов, ни золотых чаш, ни бесценных миниатюр на Псалтырях.

– Пожалуйте, сюда пожалуйте, тут вот пройдем к пирку [sic!] св. Саввы…

Мы заглянули на залитую солнцем галерейку – вся она занята разложенными для просушки маками, жасминами и розами – на них о. Васой настаивает «чай».

– Это мое тут хозяйство, вот, утешаемся…

Сладковатый и нежный запах стоял в галерейке. Темнокрасные лепестки маков, переходящие в черные, тунцовый [sic!] пух роз, все истаивало, истлевало под афонским солнцем, обращаясь в тончайшие как бы тени Божьих созданий, в полубесплотные души, хранящие, однако, капли святых благоуханий.

О. Васой вдруг опять весело засмеялся и слегка присел, вспомнив что-то, и его зеленоватые глаза заискрились.

– Прямо как праздник для меня нынче, уж так вы меня порадовали, так утешили!

И о. Васой, цветовод и, ка жется, пчеловод Руссика, веселое простое сердце, повел меня к древней башне, главной святыне монастырька, откуда некогда царевич сербский Савва, впоследствии прославленный святой, сбросил посланным отца царские свои одежды, отказавшись возвратиться во дворец, избрав бесхитростный путь о. Васоя.

Прощание с Афоном

Еще несколько дней провел я в монастыре св. Пантелеймона. Перед отъездом исповедывался у архимандрита Кирика и причащался.

Последний вечер перед отъездом был несколько грустный. За две недели я успел полюбить этих людей и их святой дом. Мои новые друзья заходили прощаться. (У о. Игумена я был сам). Я получил афонские подарки: книги, чётки, иконки, благословенное масло Целителя Пантелеймона, деревянную ложечку с резьбой – «по хребтам беспредельно-пустынного моря» мне удалось довезти домой эти милые знаки. Я их храню и буду хранить.

Грусть того вечера заключалась в расставании навсегда. Нет вероятий, что еще раз увидишь эти места. Для монаха нет, или не должно быть «земной печали». Но для нас, мирских, облики видимости так глубоко ценны! И отъезд из места и от людей, навсегда уходящих, есть как бы частичная смерть: ведь и Афон и его насельники стали теперь для меня елисейскими тенями.

Утром, в день отъезда, я был на литургии, ее совершал архим. Кирик, он же отслужил и напутственный молебен.

А потом о. Петр, тот самый веселый-и худощавый мой земляк-калужанин, со светлыми, полными вольного ветра глазами, который в бурю встречал меня на пристани афонской Дафни, повез меня на эту же пристань. День был чудесный. О. Кирик тихо сидел со мной на лавочке лодки, кругом голубоватое стекло. Легкая и пушисто-белая борода о. Кирика как бы овевала эту гладь.

Слегка подмигивая черным глазом из-под очков и поглаживая бороду, он сказал мне:

– Самая прозрачная вода в мире. Обратите внимание: светлые воды Архипелага!

Видимо, ему нравились эти слова. Через некоторое время он повторил:

– Светлые воды Архипелага.

На Дафни еще раз почувство валась забота и внимание монастыря – в частности архим. Кирика. (Ждать парохода в Салоники иногда приходится долго). Все заранее приготовлено. Мы прошли в монастырское подворье. О. Петр устроил обед – появились знакомые афонские салаты, рыбки, октоподы, красное вино. Мы пообедали весело и солнечно – в прямом даже смысле; солнце затопляло комнату, выходившую на море. За эти сутки о. Кирик спал полтора часа. Я видел, что он бледен. После обеда лег вздремнуть, а я пошел бродить к морю, в золотом вечернем солнце. У пристани толпились греки с ослами. Два таможенника сидели в кафе. Вдали за зеркальными водами, на берегу подымались колокольни в кресты св. Пантелеймона.

Ударили к вечерне. Я возвратился. Прошло не более сорока минут. О. Кирик, в ореоле своей бороды, маленький, тихий, сидел уже на диване и «вычитывал» вечерню по захваченному с собой служебнику. Как же, в монастыре вечерня, а он будет спать!

На закате из-за скалы появился пароход. О. Кирик благословил меня. Почтительно поцеловал я его худую, желтоватую и легкую руку, и когда о. Петр, улыбаясь, быстрым калужским говорком с прибаутками и словечками разговаривая, вез меня, на борт «Хризаллиды», я все махал и кивал небольшой фигурке в черной рясе с золотым крестом на груди, седобородому «прирожденному монаху», спящему чуть не два часа в сутки, вечно на ногах, вечно в служении – к которому незаметно установилось у меня сыновнее отношение.

* * *

Время за полночь. Кажется, мы миновали и Лонгос, и Кассандру. Тихо. Люди спят. Лишь в капитанской будке огонь и человечий глаз непрестанно озирает бело-туманящееся море в редком звездном свете. Надо мной, над спящим «человечеством» корабля, над мирными бутылями оливкового масла и рядами ящиков летит черный дым из трубы, ухо дит мрачным следом к Афону. Туда же ведет бледно-сребристый путь за кормой со вспыхивающими синими водяными искрами – игра фосфора южных морей.

Верно у нас, у Св. Пантелеймона, идет уже утреня. Это самое моревидно из окон храма Покрова Богородицы, и тому же Отцу солнца, что скоро встанет над нами и осветит Салоники, древний город Солунь. – Ему же возгла ит хвалу иеромонах Иосиф, заключая службу утрени:

– Слава Тебе, показавшему нам свет!

Если бы я был архимандритом, то сойдя в каюту, вынув служебник, стал бы «вычитывать» утреню. Но я не монах. Я простой паломник, как здесь говорят «поклонник», со Святой Горы возвращающийся в мир бурный, сам этого мира часть. В своем грешном сердце уношу частицу света афонского, несу ее благоговейно, и что бы ни случилось со мной в жизни, мне не забыть этого странствия и поклонения, как, верю, не погаснуть самой искре в ветрах мира.

В час пустынный, пред звездами, морем, можно снять, шляпу и перекрестившись, вспомнив о живых и мертвых, кого почитал, любил, к кому был близок, вслух прочесть молитву Господню.

Публикуемые в приложении к книге Б. К. Зайцева воспоминания о митрополите Антонии