Этика войны в странах православной культуры - Петар Боянич

отметить еще одну особенность, которая характерна для близких нам во времени конфликтов (Афганская война, Чеченские войны), которые до сих пор осмысляются и переживаются непосредственными участниками и очевидцами, в связи с чем они пока не нашли полного отражения в публицистической и научной литературе и присутствуют «фрагментарно» в новостных сообщениях, фиксировавших хронику событий, интервью, а также постепенно осмысливаются в автобиографиях и художественной литературе.

Но даже те источники, к которым можно обратиться, дают возможность выявить общие моменты в переживании опыта войны, когда можно видеть, что происходит трансформация сформировавшейся ранее системы ценностей в свете приобретенного морального опыта. Данные воспоминания показывают, что в экзистенциальной ситуации на границе жизни и смерти, на пределе своих возможностей, человек естественным образом обращается к себе с вопросом — «как оставаться человеком в подобной ситуации?».

Ситуация «неопределенности» как основание обращения к вере

Воспоминания беженцев демонстрирует похожие ориентации, которые формировались в ситуации тотального насилия, каковой можно считать войну. В частности, можно отметить, что у людей, вынужденных покинуть свой дом, землю, где находятся могилы родных, оставить не только друзей, но и семью, можно отметить одно общее состояние — ощущение «брошенности» и «неопределенности». Беженцам совершенно не ясно, что их ждет впереди: будет ли там лучше или, наоборот, они столкнутся с еще большими тяготами; как их примут на новом месте и смогут ли они вернуться на родину и, главное, не станут ли они на родине чужими.

В воспоминаниях очевидцев Великой Отечественной войны можно обнаружить изображения медленно идущих по дорогам беженцев — голодных, измученных, однако удивительно спокойных, в лицах которых можно отметить «отсутствие слез в их глазах».[442] Но это спокойствие совершенно иного типа — не от уверенности, что жизнь в скором времени наладится, а от какого-то кроткого смирения перед будущим и надеждой на возвращение домой.

Когда началась война, и немец подходил к Калинину, <бабушка> начала готовиться к эвакуации: выкопала яму в сарае для вещей, сшила заплечные мешки для себя, матери моей и меня, запасла мед, сухари и другие продукты. Но все произошло так внезапно, что бежали, ничего не спрятав. Утром, тепло еще было, в платьях ходили (октябрь), прибежала Настина мать (Настя — жена моего дяди Анатолия) и закричала: «Надежда Федоровна, немцы в город входят!»[443]

Беженцы оказывались в очень сложной ситуации выбора еще в момент, когда угроза приближалась к их дому, — бросать все и бежать или ждать. А вдруг не тронут? Хоть это и враг, но он же человек. В воспоминаниях встречаются различные решения. В первом случае, как в приведенном выше воспоминании Елены Алексеевны, которая подробно рассказывает, как бабушка начала заранее готовиться к тому, что придется покинуть родные места, если немецкие войска подойдут близко. Как она занималась «схроном» ценных вещей до их возвращения, готовила сумки с вещами и продуктами в дорогу. И как в итоге, когда «пришла пора „бежать“ по-настоящему»,[444] они толком ничего спрятать не успели, а быстро надели на плечи мешки «и „побежали“ из города — пошли пешком».[445]

Но есть реакции иного типа — когда оставить дом равносильно смерти.

Не знаю, что страшнее: бомбежки или оставить свой дом. Мы с мужем тянули до последнего. Пережили зиму 1994–95 гг. Не было отопления, газа, электричества. Ванную заполняли снегом, а талую воду использовали для питья и приготовления пищи. Между этажами «хрущовки» соорудили что-то вроде печи, там ели и грелись. После первых ударов вылетели стекла. Окна затыкали кто чем: целлофановой пленкой, одеялами, досками. Спали в верхней одежде. От гибели спасла мягкая грозненская зима и взаимовыручка.[446]

Люди продавали свои квартиры за бесценок, я даже не пыталась продать, думала, что вернусь назад. Всегда я возвращалась домой поздно, никто меня не трогал, был порядок. Но однажды все изменилось. Еще до начала войны по городу начали разгуливать чеченские банды, которые калечили простых людей, убивали, угрожали. Творилось полное беззаконие. Раньше были казаки, можно было к ним обратиться, но к концу восьмидесятых началу девяностых обращаться уже было не к кому.[447]

Образ дома был тем, что сохраняло в людях надежду. Теплота этого воспоминания, особенно при столкновении со страшной реальностью («товарняки», отсутствие временных мест жительства, ковровые обстрелы с обеих сторон и т. д.) давала силы жить дальше. Ведь в конце пути можно вернуться домой. А. Здравомыслов приводит очень интересные результаты опроса женщин-беженок периода Чеченских войн и фиксирует: «…в лагерях вынужденных переселенцев формируется определенная субкультура, которая связана с переживанием несправедливости, утратой привычного образа жизни, с отсутствием постоянной занятости, заботой о детях, стариках и нетрудоспособной части населения, с получением гуманитарной помощи, с постоянной озабоченностью по поводу добычи продуктов питания, одежды, обеспечения медицинской помощью и т. д. Люди живут здесь в палатках и вагончиках не по своей воле. Эти лагеря представляют собой места вынужденного проживания, а следовательно, в них как бы продолжается принуждение и насилие. Все это определяет повседневный быт респондентов и их настроения».[448]

Нужно отметить, что в ряде случаев беженцы возвращались на родину —везение, если жилье сохранялось, если нет, то даже уцелевшая стенка от дома — это родная стена. Также Алексеева пишет в воспоминаниях, что, как только ее бабушка услышала «об изгнании немцев», она, спешно приехав назад и удостоверившись, что дом цел, вернулась за ней и ее мамой, чтобы привезти их домой и начать «налаживать жизнь». Но и те, кто не могли возвратиться, несли в своем сердце образ родного дома:

…Я благодарна Самаре, которая дала нам приют. Но почти 60 лет я прожила в Грозном. Там родились мой отец и дед. Остались могилки предков. Фотографии. Книги, которые муж собирал всю сознательную жизнь. Какие-то милые бытовые мелочи, которые не измеряются деньгами и не подлежат компенсации. Вспоминаю косточковыдавливатель для вишен и вкус тутовника. А вы знаете, что такое тутовник?..[449]

Движение в глубь страны, уход от эпицентра военных событий не был легким для людей. В дороге их путь пролегал через бомбежки и обстрелы, в связи с чем многие гибли, так и не добравшись до безопасного места. Более того, даже гуманитарные коридоры не всегда были безопасны. Люди постоянно находились в состоянии тревоги, не зная, что позади них — близко ли враг, защитит ли их армия — и что впереди — не попадут ли они в еще более страшное место, найдут ли