Этика войны в странах православной культуры - Петар Боянич

думаю, что приеду домой из-под таких пуль. Все время наступаем, очень страшно, несколько раз попадал под бомбежку (1942 год, Н. М. Карадинский).[399]

В этом письме-прощании отражено очень ясно принятие факта смерти, ее неминуемое приближение, а также страдание от неопределенности самого момента гибели. И это тоже вне логики экзистенциального обновления личности вследствие потрясения от страха смерти, которая предполагает, что острота переживаемого не должна нивелироваться в продолжительном ощущении. Страх потрясает, и только таким образом изменяет человека. У этого состояния особый темпоральный режим: мгновения ужаса — и вся жизнь проносится перед глазами в один момент. Симптом возвращения к обычному течению времени: рефлексия о прошлом и планы будущей жизни. Как точно пишет Иван Ильин в работе «О смерти»: «Бывают в человеческой жизни такие дни и минуты, когда человек внезапно видит смерть перед собой. Ужасные минуты. Благословенные дни [курсив мой. — Е. Ч.]».[400] То есть можно ожидать, что за минутами страха смерти наступят дни, позволяющие размышлять о важности этого события, о правильной или благой жизни. Обыденность смерти на войне в том, что она явлена не в мгновении или минуте, а постоянно присутствует. Болезни, холод, бомбежка или пуля: смерть всегда рядом.

Не знаю, как вернуться с фронта. Наверно не придется вернуться, очень много убивают… (1941 год, И. И. Мусанов).[401]

Если тяжело ранят, считай погиб: или оставят на поле боя, или заморозят. Внимание на нас обращают плохое. Когда мы здоровы, то нужны, а как ранены, так никому не нужны (1942 год, Сергеичев).[402]

К тому же невозможно предвидеть событие смерти, ведь кто выживет неизвестно. Не понятно, можно спастись или предотвратить смерть. Переносить такое очень тяжело, и, как можно прочесть в нижеприведенном отрывке, перенесенные страдания лишают человека всего человеческого.

Я сейчас переживаю в огне и стуже, если жив останусь, то буду не человеком. Живите как можно лучше, вот теперь я пропал, ничего не надо, всего хватает — голода, холода и огня, только хлебай. Нахожусь на передовой линии фронта. Пишу вам в окопе и слезы льются (1941 год).[403]

Мгновения ужаса, хотя уже пережиты, но не исчерпаны, а возвращаются в страдании, которое не дает «сбежать мыслям» в будущее или прошлое, вынуждает быть здесь и сейчас. Как пишет Э. Левинас «Есть в страдании отсутствие всякого прибежища, прямая подверженность бытию. Оно в невозможности сбежать или отступить. Вся острота страдания — в невозможности отступления. Это загнанность в жизнь, в бытие».[404] Но так «быть» и «жить» — слишком тяжело, и поэтому реакцией на невозможную длительность страха становится вопрошание не о смысле жизни, а о смысле такой смерти. Таким образом, непереносимость страдания от страха смерти заставляет задавать не только вопрос «За что такие мучения? За что мне такое?», но и вопрос о том, почему нужно умереть на войне и не удостоится ни похорон, ни памяти. В этих вопросах можно видеть, что их авторы уже принимают смерть как неизбежность ближайшего времени.

Что будет завтра, сказать трудно, буду ли жив или мертв, валяться в кустах, как до сего времени валяются трупы. Смерть приходит неожиданно и там, где меньше всего ее ожидают (1939 год, М. Мишин).[405]

Плохо в том, что бойцов не зарывают, так и валяются, потому что мы воюем по лесам…[406]

В отличие от других событий жизни над смертью «субъект не властен, относительно которого субъект более не субъект».[407] Но примиряясь с невозможностью избежать скорой гибели во время военных действий, человек все же стремится сохранить свою субъектность по отношению к событию смерти и заботится о смерти настолько, насколько это возможно. И эти письма на пороге смерти являются проявлением такой заботы, ведь авторы обращаются к живым. Солдаты хотят, чтобы об их страданиях и страхе узнали родные, чтобы помнили и сострадали. Такое письмо является социальным действием, которое совершается, чтобы управлять событием смерти, ввести его в контекст культурных практик прощания, завещания, похорон и памяти о погибших на войне.

В числе трудов Игнатия Брянчанинова есть текст «Голос из вечности (Дума на могиле)» 1848,[408] в котором точно воссозданы вопрошания человека, который сталкивается со смертью близких людей. Описан экзистенциальный настрой на рефлексию о конечности жизни: тишина, вслушивание в тишину, одухотворенное молчание: «Вещаю одним молчанием… Прахи мертвецов говорят без звуков, в которых нуждается слово земное: тлением осуществленным они возглашают громкую проповедь, убедительное увещание к мятущимся, шумящим на земной поверхности искателям тления».[409] Богослов пишет о настроении человека, который видит похоронный обряд, находится на кладбище. И это условие размышлений о настоящем тех, кто еще жив, об их нравственности и вере.

Когда солдаты ставят вопрос о смысле смерти без похорон, без почестей, можно говорить, что реакция на событие смерти трансформируется в акт рефлексии о будущем после смерти. Как указывает Зиммель, смерть «устанавливает конечность жизни и вечность содержания»,[410] таким образом, идея вечной жизни естественным образом трансцендируется из противоречия жизни и смерти. При этом важно отметить, что речь идет не о будущем тех, кто останется живым после войны, не об утешительном тезисе, что «жизнь продолжается», а о вечной/будущей жизни того, кто умирает.

Победа конечно должна быть наша, но не скоро, а праздновать ее придется немногим счастливцам. Писать ли адрес вам или нет, жить мне наверняка не придется и письмо ваше застанет меня как жертву отечественной войны (1941 год, Козлов).[411]

Жизнь в настоящий момент свою я считаю часами, потому что сейчас нахожусь на передовой линии и с часа на час ждем приказа идти в наступление. Как пойду в наступление, то, наверное, сбудется мой сегодняшний сон — отец строил для меня дом, наверное, будет построен для меня дом вечный.

Ну ничего, милая моя кошечка Анечка, умереть за Родину не позор, но выгонять проклятых извергов из нашей родной земли надо обязательно, а война без потерь не бывает, кому-то надо и умирать. Ну а теперь простите меня во всем, и я вас прощаю также (1943 год, Г. Павловский).[412]

Приведенные цитаты позволяют представить, как выстраивается аргументация морального оправдания собственной гибели на войне. В концепте «Отечественной войны» (смерть за Родину не позорна, смерть как принесение жертвы на Отечественной войне)