Иностранные связи - Элисон Лури

Именно сверхъестественной, потому что лицедейство разрушает нашу веру в неповторимость каждого человека, размышляет Винни, стоя в очереди на остановке за шестью женщинами разных возрастов и профессий, в любую из которых могла бы при желании превратиться Розмари, как несколько минут назад она превратилась в Винни Майнер, и вновь слышит, как Розмари говорит ее голосом: «Право же, Винни…» Неужели она и вправду так разговаривает — свысока, гнусаво, будто школьная учительница? Правда, собственный голос мало кому нравится. Винни помнит, как неловко ей было, когда ее записывали на магнитофон. Интересно, слышала ли хоть раз миссис Харрис, как изображает ее Розмари? Пожалуй, вряд ли. Женщина вроде миссис Харрис не стерпела бы такого, пришла бы в ярость, осыпала бы Розмари бранью, а то и дала бы ей пощечину (и поделом — размечталась Винни).

Актерский дар таит и другие опасности, думает Винни, переводя дух после своей пробежки. Бывает, что одну и ту же роль играют слишком часто; бывает, актерам поручают роли одного и того же плана и они годами играют простушек или мудрых молчаливых сыщиков. Иногда актер так сживается с ролью, что она затмевает его собственную личность, не такую яркую — как в глазах самого артиста, так и в глазах общества.

«Прав был Эдвин», — говорит про себя Винни, когда подходит большой красный автобус. Еще до отъезда в Японию он уже понимал, что творится, он видел, что миссис Харрис дурно влияет на Розмари. Вначале Розмари в шутку изображала ее в светской беседе, а теперь дошло до того, что в пьяном угаре личность домработницы, сильная, но неприятная, берет верх над ее собственной, более слабой, — и Розмари несет такие пакости, которые ей самой и в голову бы не пришли. Разумеется, она не думает, что Винни изгадила весь Лондон и ни черта не смыслит в жизни.

Да, любопытная теория. К тому же хорошая, утешительная, размышляет Винни, пока семьдесят четвертый автобус ползет на север, к Риджентс-парку. С другой стороны… быть может, Розмари, хоть и была пьяна, сказала то, что думала? Наверное, в порыве ревности к жене Фреда гнев ее излился и на Винни — тут-то и вышла наружу правда? А правду о Винни — то, что на самом деле думают о ней все ее друзья, а то и весь Лондон, — не сможет начистоту выложить такая милая, обаятельная и утонченная женщина, как леди Розмари Рэдли. Чтобы выразить это, нужно стать грубой, несдержанной, мстительной, как миссис Харрис. И Розмари это удалось на славу. Она ведь актриса.

Дома Винни хочется сразу же забраться в постель, под одеяло с головой. Но она не поддается минутной слабости. Не устала ведь, в конце концов, не больна — просто злится, тоскует, голова болит. Не хочется снова куда-то идти, даже в «Лимонию» рядом с домом, поужинать с двоюродными сестрами. Нет у Винни доверия к миру: не делаешь людям ничего дурного или вовсе их не знаешь (как Л. Д. Циммерна), а они тебе желают зла. Надо позвонить сестрам, извиниться и отменить встречу. Но не успевает Винни найти номер гостиницы, как раздается звонок.

— Привет, ласточка моя, это Чак.

— A-а, здравствуй. Как дела в Уилтшире?

— Отлично. У меня целая куча новостей. Помнишь, когда я в первый раз приехал, Дженкинсы мне показывали картину с гротом и отшельником из Саут-Ли?

— Да, помню.

— Ну так вот, я все пытался раздобыть копию, а один малый из Бата мне как раз прислал. Не всю книгу целиком, одну эту гравюру, зато она раскрашена вручную и сохранилась недурно.

— Замечательно.

— А вчера мы на раскопках нашли камень с интересной росписью, Майк думает… — Чак пускается в объяснения; Винни, сжимая в одной руке трубку, а другой держась за больную голову, пытается поддакивать. — Выходит… Эй, Винни! С тобой что-то неладно?

— Нет, все отлично, — лжет Винни.

— А мне сдается, ты не в духе.

— Разве что чуть-чуть. Меня сегодня немного расстроили. — Сама того не желая, Винни рассказывает Чаку о встрече с Розмари и опускает только отзыв о своей внешности.

— Черт знает что, — рычит Чак. — Умом тронулась, не иначе.

— Как знать. А вдруг она это нарочно? Как-никак Розмари актриса. Может быть, она просто американцев не любит. Да и я с самого начала ей не нравилась. — Винни пытается крепиться, но голос у нее дрожит.

— Ох, ласточка моя. Тяжко, когда на тебя так ругаются. Был бы я рядом — я б тебя утешил.

— Все со мной хорошо, честное слово. Просто она передразнивала и меня, и всех остальных… Вот я и расстроилась.

— Чего ж тут непонятного. Мирна точно так же голос меняла. Бывало, кричит на меня, или на детей, или на прислугу, никакими силами ее не унять. А как телефон зазвонит — подруга в трубке или клиент, — отвечает сладеньким таким голоском. Ну чисто мороженое с сиропом. Ей-богу, голоса меняет — будто каналы на пульте щелкает. Мне от этого не по себе.

— Представляю. И не догадаешься, который из голосов настоящий.

— А что тут гадать? — Чак хрипло смеется. — Слушай, ласточка моя, а не выбраться ли тебе из Лондона? Тебе ведь домой только в конце августа?

— Да.

— Ну так вот что я придумал-то… Здесь, в Уилтшире, можно столько фольклора насобирать! Тут тебе и книги, и рукописи, и всякая всячина в Историческом обществе. Сам кое-что смотрел на днях. И школы здесь, ясное дело, есть, и ребятишки. Ты бы столько стихов записала! Давай, приезжай ко мне на лето! Места для работы хватит. Вот было бы славно!

— Чак, — вздыхает Винни, — спасибо за твою доброту, но…

— Не можешь сразу решить — не надо. Подумай немножко. Ладно?

— Ладно, — обещает Винни.

На все лето в Уилтшир, конечно, ехать нельзя, думает она, повесив трубку. Не хочется ни библиотеку Британского музея бросать, ни друзей. Но почему бы не съездить ненадолго? А можно и не один раз… Они с Чаком будут вместе целыми днями и ночами — и в Лондоне никто не узнает. Почему бы и нет?

У Винни даже голова болеть перестала, так что от ужина отказываться не пришлось.

10

Что же ты гонишь меня прочь?

Это я, твоя Полли…

Джон Гей. Опера нищего

На Ноттинг-Хилл-Гейт Фред Тернер укладывает чемоданы, собираясь домой. Лето в разгаре, весь Лондон в цвету. Стройные каштаны тянут в окно зеленые руки с кремовыми свечками-цветами, а сквозь сетку листьев в комнату льется мягкий свет, преображая все вокруг. Викторианская деревянная мебель с толстым слоем краски и лепные украшения на потолке стали похожи на ванильное мороженое со взбитыми сливками. Дует теплый ветерок, ярко синеет небо.

Но Фред ничего не замечает вокруг. На душе у него тоскливо, серо и уныло, как зимой на замерзшем пруду. Послезавтра он уедет из Лондона, так и не закончив книгу, не повидав Розмари и не получив вестей от Ру. Вот уже больше двух недель прошло с тех пор, как он отправил телеграмму в ответ на письмо жены. В телеграмме было и «люблю», и «позвони за мой счет», а Ру молчит. То ли он слишком поздно спохватился, то ли Ру не очень-то и хотела мириться.

Между тем работа его зашла в тупик. Фред делает вид, будто занимается наукой: читает первоисточники и критику, выписывает цитаты из сочинений Гея, из работ его современников, из исторических документов и криминальной хроники, пытаясь кое-как слепить их в одно целое, — но выходит вымученно и фальшиво. Все, что складывает Фред в два потрепанных холщовых чемодана, наводит на мысли о провале, о времени, потраченном впустую. Стопки черновиков, скудных и разрозненных (ну кто так ведет записи?), наполовину чистые блокноты, пустые карточки три на пять дюймов. Письма без ответов, в том числе одно от матери и два от студентов, которым нужны рекомендации, — с ними надо было разобраться еще много недель назад. Его любимая фотография четырнадцатилетней Ру с кроликом на руках; Ру сама снимала, первым своим фотоаппаратом с автоспуском. Невинная, добрая улыбка, открытый, доверчивый взгляд… У Фреда щемит сердце: эта Ру еще никогда не любила, еще не испытала боли. К горлу Фреда подступает комок. Он переворачивает фотокарточку лицом вниз и, стиснув зубы, продолжает укладываться.

Бумага, конверты, желто-коричневые папки; все нетронутые, каждая — как немой укор. Театральные программки на пьесы, оперы, концерты, где он был с Розмари. Для чего все это хранить? Фред швыряет их в переполненную корзину для бумаг. Длинный бежевый кашемировый шарф ручной работы, который Розмари подарила Фреду на день рождения, сама повязав ему на шею. Квадратное зеркальце с ярко-розовым отпечатком ее губ — память об их первом поцелуе. Они тогда как раз пообедали в «Ла-Жирондель» на Фулхэм-роуд, и Розмари подкрашивала губы. При мысли о том, что они вот-вот расстанутся, Фред наклонился к ней через стол и зашептал что-то сбивчиво, горячо. Розмари подняла на него глаза, расцвела чудной улыбкой и тут же промокнула раскрытые губы о зеркальце, чтобы не испачкать Фреда помадой. Что она за прелесть, какая она чуткая, внимательная! — восхитился тогда Фред, и не успела Розмари спрятать зеркальце к себе в сумочку, как он придержал ее за руку и попросил его на память. Теперь этот случай видится Фреду по-иному: перед тем как поцеловать его, Розмари поцеловала свое отражение.