Дымовое древо - Джонсон Денис

– А знаете, что меня сильнее всего огорчает? Огорчает меня доселе недосягаемый уровень брехни, в который мы все теперь вынуждены втягиваться, и притом в безостановочном, сука, режиме!

– Прошу прощения, – переспросил Шкип, – «доселе»?

– Что-то тебя корёжит, – сказал Джимми лейтенанту. – Может, это от восприятия того, как на тебя посмотрит начальство, – но ведь прямо сейчас оно на тебя вообще не смотрит, так что это восприятие невосприятия, мужик, ты не воспринимаешь ничего, а это ничего и не значит, мужик.

Полковник принялся жаловаться на тяготы супружеской жизни:

– Она называет наши свары «внутрисемейными неурядицами». Это просто кощунство – ну не кощунство ли? – брать нечто, что пронзает тебя сверху донизу и разрывает тебе сердце, и называть это «внутрисемейной неурядицей»! Что думаешь, Уилл?

Ни разу ещё Шкип не видел полковника пьяным настолько вдрызг.

В определённый момент зигзагообразного хода событий какая-то женщина схватила его за руку выше локтя и сказала:

– Какой сильный! Какой сильный! Пошли потрахаемся, а?

Ну а что? Какую она запросит цену? Но он вообразил её тоскливую худобу, её неподдельный льстивый или горестный ужас – в зависимости от того, насколько она старалась замаскировать свой ужас… Другая вальяжно пританцовывала возле музыкального ящика – свесив руки, опустив подбородок к груди, даже не пытаясь как-то себя продать.

– Нет, спасибо, – сказал он.

Перед ним, точно золотушная луна, возникло лицо полковника.

– Шкип.

– Да?

– Я же обещал выпить рюмку за тебя?

– Да.

– Так ты выпьешь?

– Да.

– Ну тогда ваше здоровье, сэр!

– Ваше здоровье.

В углу щёлкнула вспышка фотоаппарата. Полковник, видимо, признал в фотографе кого-то из знакомых и двинулся к нему. Место, в котором они сидели, было не лишено элегантности и даже оснащено кондиционером. Лейтенант делал заметки шариковой ручкой на влажных подставках для коктейлей, тогда как Джимми неустанно твердил ему что-то на ухо. Вернулся полковник с фотоаппаратом в руках:

– Он даст нам копии, когда получит плёнку обратно. Сядь ровно, Шкип. Давай-давай, выпрями спину. Юная леди, выйдите из кадра, пожалуйста. Это для семьи. – Вспышка, луна поплыла по небу. – Пошлю снимок родне. Твоя тётушка Грейс просила фото на память. Все они очень тобой гордятся. Мы все очень любили твоего отца, – сказал он, а Шкип в ответ спросил:

– А какой он был – отец?

Нежданно-негаданно между ними случился один из важнейших разговоров в жизни Шкипа.

– У твоего отца была честь, была храбрость, – сказал дядя, – а проживи он достаточно долго, к этим качествам добавилась бы мудрость. Будь он жив, думаю, уехал бы обратно на Средний Запад, потому что это те края, которые так любит твоя матушка. Думаю, будь он жив, стал бы деловым человеком, и притом хорошим, движущим колесом всей округи. По-моему, он определённо не стал бы связываться с государством.

«Да, да, – так и тянуло ответить Шкипа, – ну а меня-то он любил, меня-то он любил?»

Когда музыкальный ящик заиграл какую-то духовую мелодию Герба Алперта, полковник, не обращая внимания на музыку, затянул пропитым баритоном, ещё сильнее загрубевшим от сигар, собственную песню:

Приходит дева молодая, Главу его приподнимая, И скорбно в землю зарывает, И на могиле умирает. Дай Бог таких нам похорон, И псов, и соколов, и жён![59]

Шкип шагнул на улицу из одиннадцатого уже, наверно, кабака за этот вечер и завершил свой первый полный день во Вьетнаме, идя прочь от улицы Тхишать и имея лишь самое общее представление о том, где живёт; брёл среди бурлящих толп, через облака едкого бензинового дыма, мимо дыхания баров и их пульсирующего чрева – какие там внутри звучали песни? Трудно сказать. Вот только что играл недавно прогремевший на родине шлягер «Когда мужчина любит женщину», а потом, как только Шкип миновал неопознанный дверной проём, музыка как бы вывернулась наизнанку и уже могла оказаться чем угодно. Он сторговался с велорикшей, и тот подбросил его до противоположного берега и высадил на улице Тиланг. Здесь, среди тихих переулков, он вдыхал цветочные ароматы и гнилостные пары, запахи тлеющего угля и жарящейся пищи, слушал отдалённый рёв реактивных двигателей и дребезжание боевых вертолётов, и даже взрывы тысячефунтовых бомб где-то в тридцати километрах оттуда, даже не то чтобы слышал ушами, сколько чувствовал нутром – это было где-то там, он это чувствовал, оно отзывалось глухим стуком в его душе. Каково, интересно, оказаться под этими бомбами – или над ними, отпуская их в свободный полёт? К западу небо прочертили красные трассёры. Вот чего ему хотелось. Вот ради чего он сюда приехал. Чтобы быть в самом горниле, в решительно новом порядке – так сказать, в ведомстве «иной службы» – там, где теории сгорают дотла, где отвлечённые вопросы нравственности становятся суровой реальностью.

Вчера днём в Таншонняте он лицезрел невероятную воздушную активность: целыми стаями приземлялись и взлетали истребители и бомбардировщики, транспортные самолёты извергали горы тяжёлых боеприпасов – огромные, как дома. Как могут они не добиться триумфа в этой войне?

Он нашёл дверь особняка. Она была не заперта.

Внутри, за стойкой, стоял Рик Фосс, который поприветствовал Шкипа:

– Добро пожаловать на наш маленький маразматический спектакль!

– Ага, добрый вечер.

– Значит, ты нас нашёл.

– Тебя тоже здесь расквартировали?

– Я здесь каждый раз, когда оказываюсь в Сумеречной зоне. По мартини? У меня есть все ингредиенты.

– Я только что полночи старался не напиться.

– Милости просим во вторую половину.

– Да я уже ложиться хотел.

– Тусовались с полковником?

– Так, самую малость.

– Он тебя уже припахал? Поставил на задание?

– Ещё нет.

– А у меня кое-что для тебя есть. Так, ерунда, ничего серьёзного.

– Слава богу, – сказал Шкип.

– Просто чтобы ты был всегда под рукой, – пояснил Фосс и смешал ему стакан неожиданно холодного мартини.

* * *

Под обстрелом обжигающей мороси, прикрываясь свободными руками от слепящих вспышек, выволокли они – рядовой первого класса Джеймс Хьюстон и двое других новобранцев из разведотряда «Эхо» – по трапу свои брезентовые баулы на лётное поле и проделали путь до склада в большом открытом ангаре, а там сели прямо на снаряжение и пили колу, пока не вошла пара специалистов четвёртого ранга, которые, похоже, поняли, кто они такие.

Ни один, по правде говоря, не поздоровался с тремя рядовыми. Пока специалисты провожали новоприбывших до универсального грузового транспортёра М-35, в котором смог бы разместиться целый взвод, они вели какую-то свою беседу; один говорил другому:

– Я ведь насчёт кого конкретно спрашивал? Насчёт Карсона. А он кого поставил? Тебя поставил. Так вот, стало быть, я и говорю: да, пошёл-ка ты на хуй, не суйся в «Старого служаку», это мой бар?

– То есть ты единственный на всём белом свете, кому дозволяется заходить в «Старого служаку»? Единственный их клиент на всей этой грёбаной планете?

– Без обид.

– Хренасе, «без обид»! Нет уж, позволь пообижаться.

– Что ж, ладно, можешь пообижаться. Только не суйся в мой бар. Будете что-нибудь заказывать? – продолжал он, теперь обращаясь к трём новичкам.

Джеймс уже успел собрать у всех троих купюры и сжимал их в потном кулаке.

– Ты же понимаешь, что я не приму ваши деньги?

– Это почему это? Что с ними такое?

– Да ничего. Просто они изговнякались все.

Другой добавил:

– Каждая бумажка объезжает весь мир, спускается по горлу и заканчивает свой путь в жопе.

Двое владельцев залезли в кабину, а новички устроились сзади, в пещере, накрытой брезентом, – настолько далеко от открытого конца кузова, насколько было возможно. Затем тронулись вперёд, а позади открывался вид сначала на посадочную площадку, мешанину из контейнеров, бараков, машин, самолётов, потом – на город, на кричаще окрашенные здания, на улицы, полные людей, которые даже не отдавали себе отчёта, насколько странно выглядят, а далее всё скрылось за густой стеной растительности. Джеймс натренировался ходить по джунглям ещё в Южной Каролине и Луизиане, но только осенью и зимой. Сейчас же ноги у него прели в берцах. Он снял каску. День был облачный, но даже от света, проникающего через открытый брезент у них за спинами, невозможно было держать глаза открытыми. Джеймс уронил голову на грудь, погрузился в мутно-бурое оцепенение, да так и проспал, пока грузовик не подскочил и не заревели над головой взрывы. Фишер и Эванс уже растянулись ничком на половом настиле среди баулов. Джеймс упал на них сверху. Грузовик остановился. Хлопнули двери. Двое спереди теперь оба вскочили на задний бампер и разглядывали образовавшуюся кучу-малу из тел.