Елена, любовь моя, Елена! - Лючано Де Крешенцо

Когда стражи, дежурившие на башнях, сообщили Приаму, что ахейцы отбыли и что их корабли скрылись за горизонтом, все жители Трои, в том числе женщины и дети, не веря своему счастью, высыпали на берег, где на пьедестале горделиво возвышался деревянный конь. Троянцы рты разинули от удивления: никогда в жизни они не видели ничего более грандиозного!

– Что нам делать с этим чудом? – удивленно спрашивали они друг друга. – Сломать его или доставить в Трою?

Мнения разошлись.

– Смотрите! – воскликнул Тиметий, один из немногих троянцев, умевших читать, и указал на надпись, выведенную на боку коня. – Это дар, оставленный богине Афине! Перетащим его в город, и богиня навеки будет нам благодарна.

– Ни за что! – вскричал царь дарданцев Капий. – Афина всегда была за ахейцев и не заслуживает такого дара. Давайте лучше сожжем его здесь же, на берегу, и развеем прах по ветру!

– Я не согласен с тобой, о доблестный Капий, – возразил ему Приам. – Тиметий прав. Я тоже считаю, что, уничтожив коня, мы проявим неуважение к богине. Пожалуй, разумнее будет при помощи катков ввезти его в город и посвятить Афине, заменив им украденный у нас Палладий.

В бурный спор внесла свою лепту, естественно, и Кассандра. Неистовая дочь Приама прибежала на берег растрепанная и, как одержимая, закричала:

– Вижу во чреве ужасного чудовица тысячи вооруженных воинов! Уничтожь его, отец, пока он не начал извергать из своего нутра наших врагов! Да, я вижу: в руках у них зажженные факелы, а из зубов брызжет змеиный яд. Это дикие, жаждущие крови звери, они убивают мужчин, насилуют женщин, режут детей. Вижу воды Скамандра, до самого устья окрашенные кровью!

Как обычно, предсказывая, в сущности, правду, Кассандра так утрировала детали, что пророчества ее не вызывали никакого доверия. Если бы вместо описания тысячной рати, гадов и врагов, извергаемых конем, она ограничилась простой фразой: «Ой, да здесь же, внутри, двадцать три воина!» – ей, возможно, поверили бы и даже сам царь из простого любопытства повелел бы своим телохранителям выломать у коня брюхо и посмотреть, что там в середке. Но такова уж была Кассандра: либо она до крайности драматизировала свои прорицания, либо вовсе молчала.

Однако здесь ей на помощь поспешил жрец храма Аполлона Лаокоон.

– Как же вы простодушны, троянцы, – сказал он, – и как плохо знаете Одиссея! Неужели вы поверили, что ахейцы и впрямь уплыли?

– Так что же нам делать?

– Уничтожить коня, – отрезал Лаокоон.

– Но это же дар!

– Не верю грекам, дары приносящим![108] – крикнул он и изо всей силы метнул в коня копье. Оно вонзилось в спину колосса, пробив обшивку на несколько сантиметров. Это посеяло панику среди присутствующих. Не подними троянцы ужасного шума, они, конечно, услышали бы, как глухо звякнуло в утробе коня оружие и как вскрикнул испуганный Эпей. Леонтий тоже едва не закричал. Вы только поставьте себя на его место: шестнадцатилетний мальчишка очутился, можно сказать, в деревянном гробу, в темноте, с двадцатью двумя незнакомыми ему воинами, прекрасно понимая, что в любую минуту их всех могут обнаружить и сжечь живьем. Доносившиеся до его слуха предложения троянцев кого угодно привели бы в ужас: сначала – «спалим его», потом – «бросим в море», а затем последовали предложения Тиметия ввести коня в город, крики Кассандры и удар копья Лаокоона, пробившего обшивку в нескольких сантиметрах от головы Неоптолема. Да тут инфаркт можно было получить! К чести сына Ахилла надо признать, что он, в отличие от Леонтия, сохранял полное самообладание и только попросил сидевшего рядом с ним на одной скамье Тоанта немного подвинуться, так как ему мешает торчащий бронзовый наконечник копья.

Кто-то из троянцев, опасаясь, как бы богиня не обиделась, вытащил копье из коня – к немалому облегчению сидевших в нем ахейцев. Ведь до этого момента бедняги находились в кромешной тьме, а теперь благодаря пробитой копьем дырке хоть и с трудом, но могли кое-что разглядеть. Леонтий, например, увидел, как тихо плачет сидевший напротив него Эпей. Но вот до них вдруг донесся шум: это троянцы тащили Синона – «подсадную утку», оставленную Одиссеем в болоте. Связанный по рукам и ногам, он предстал перед Приамом. Ахеец отчаянно рыдал и, не жалея бранных слов, поносил своего двоюродного брата.

– О великий Приам, славящийся своей мудростью по обе стороны моря, пощади Синона! – говорил он, жалостно всхлипывая. – Мне пришлось скрываться здесь от вероломнейшего из смертных – Одиссея.

– Я слишком хорошо знаю Одиссея, возможно, даже лучше, чем ты, – признался старый царь, – и боюсь его хитроумных выходок больше, чем подвигов на поле брани. Но поведай же нам, что с тобой приключилось.

– О потомок Зевса, – продолжал Синон, несколько приободренный сочувственным тоном Приама, – хоть мы с Одиссеем и двоюродные братья, он назначил меня в жертву Посейдону, но не для того, чтобы задобрить бога – это было бы естественно перед дальним морским путешествием, – а для того лишь, чтобы избавиться от опасного свидетеля, который по прибытии на родину мог бы изобличить его как убийцу. Я имел несчастье выслушать от одного раба признание о преступном плане, который вынашивал лукавый Одиссей против злополучного Паламеда.

– Если твои слова – правда, – сказал царь, – то как же тебе удалось остаться в живых? Насколько я знаю, Одиссей никогда не прощает своих врагов.

– А получилось так, что когда жрец уже занес надо мной жертвенный нож, Борей наслал на нас свежий ветер из Колхиды, и все бросились к кораблям, чтобы спустить их поскорее на воду. Тогда я, связанный, скатился с алтаря и кое-как добрался до болота.

– Скажи же, о Синон, – продолжал расспрашивать Приам, – с какой целью ахейцы оставили на берегу это огромное чучело? И почему придали ему форму коня?

– Потому что мы, греки, почитаем Афину – коней покровительницу: не зря ведь именуют ее еще и Гиппией. Последнее время богиня гневалась на нас за то, что мы похитили Палладий. Вот Калхант и посоветовал нам построить коня, чтобы смягчить гнев богини.

– Но зачем же такого огромного?

– Чтобы богиню умилостивить и чтобы вы, троянцы, не могли втащить его в город. Однажды Одиссей и Эпей подобрались к самым Скейским воротам и на глазок прикинули высоту их арки. А потом построили коня так, чтобы он не прошел в ворота.

– Похоже, он подучен Одиссеем, – вскричал Лаокоон и, обнажив меч, бросился на Синона, но два телохранителя Приама успели его удержать.

– Да я ненавижу Одиссея больше всех на свете! – запротестовал ахеец.

– Неправда, неправда! – продолжал неистовствовать Лаокоон, обращаясь к троянцам. – Это Одиссей научил его таким речам, а он теперь лжет и сам знает, что лжет!