Полное собрание рассказов - Ивлин Во

Для постоянных и солидных клиентов визит обходился не слишком дорого — в пятнадцать франков. Десять шли Фатиме, пять — за чай с мятой, несколько су я давал на чай старику, прибиравшему в алькове Фатимы и разжигавшему жаровню с ароматными смолистыми веточками. Солдаты платили меньше и должны были освобождать место для более важных клиентов; зачастую то были совершенно нищие бойцы из Иностранного легиона, которые заходили сюда просто послушать граммофон и не оставляли ничего, кроме сигаретных окурков. Время от времени появлялись туристы с гидом из какого-нибудь большого отеля, и тогда девушки выстраивались в зале и давали скромное представление, покачивали бедрами и хлопали в ладоши, изображая народный танец. Эти экспедиции особенно нравились женщинам-туристкам, и платили они щедро — по сто и больше франков. Но здесь туристов не любили, особенно девушки; считали эти представления напрасной тратой времени. Как-то раз я зашел, и тут Фатиму вызвали танцевать — видели бы вы, как искренне и глубоко она огорчилась.

В самый первый визит я сказал Фатиме, что в Англии у меня есть жена и шестеро ребятишек, и она страшно меня зауважала и всегда осведомлялась о здоровье семьи.

— Ты получил письмо из Англии? Как малыши, хорошо?

— Да, просто отлично.

— Ну а как поживают мать с отцом?

— С ними тоже все хорошо.

Мы сидели в небольшом зале, на две ступеньки ниже уровня улицы, пили чай с мятой — вернее, пила Фатима, а я ждал, когда чай в стакане немного остынет. Противно пахнущая то была жидкость.

— Вчера Виски-Сода одолжила мне сигарет. Ты сможешь ей отдать?

Я заказал пачку сигарет из бара.

— Вчера у меня так болел желудок, и я не вышла из комнаты. Вот почему Виски-Сода дала мне сигареты.

Потом она спросила, как у меня идут дела.

Как-то раньше я говорил ей, что занимаюсь экспортом фиников.

Рынок фиников вполне устойчив, заверил я ее.

Находясь в Мулай-Абдалла, я почти верил в то, что являюсь многодетным торговцем фруктами; Сент-Джонс-Вуд и замок Монтришар казались страшно далекими. Крылось в этом месте для меня особое очарование — и дело было не только в плотских утехах, но в уединенности и анонимности, этой игре в прятки с самим собой, что, как мне казалось, искупало греховность утех.

Этой ночью мы претерпели грубое вторжение. Граммофон вдруг перестал играть; в альковах шла какая-то суета; две изможденные фигуры в дождевиках проследовали через зал и начали допрашивать хозяйку; у двери на улицу дежурил полицейский. Подобные рейды, с целью выявления преступных элементов, довольно часто проводились во Французских протекторатах. Но я впервые попал в такую ситуацию. Всех девушек заставили выстроиться вдоль стены, и детективы проверяли у них медицинские справки. Двое или трое солдат стояли навытяжку, как бы подчеркивая серьезность происходящего. Затем меня попросили предъявить carte d’identite.[65] После капитуляции французская полиция была почти не властна над британскими подданными, а поскольку большинство преступного элемента в Марокко пользовалось мальтийскими документами, иммунитет мне был практически обеспечен. Однако детективы оказались сердитыми парнями, и родом они были явно из Африки. Даже священное слово «турист» не смогло их смягчить. А где мой гид? Туристы не посещают Мулай-Абдалла в одиночку. Где мой паспорт? В гостинице?.. В «Джамай-пэлас»? Нет? Но туристы никогда не останавливаются в отеле, который я назвал. Зарегистрировался ли я в полицейском участке? Да. Очень хорошо. В таком случае придется пройти с ними. А утром мне предоставят возможность подтвердить свою личность. Сотня франков, без сомненья, помогла бы подтвердить мою респектабельность, но деньги вместе с паспортом я оставил в отеле. Меньше всего хотелось проводить ночь в кутузке в компании с сомнительными личностями из Мулай-Абдалла. Тогда я сказал им, что являюсь другом британского консула. И что он может за меня поручиться. В ответ они проворчали, что у них нет времени заниматься выяснениями такого рода. Утром придет начальник и этим займется. Я окончательно отчаялся, но и они тоже. Поняли, что денег от меня им не видать. Они достаточно давно были в профессии, чтобы понимать: ничего хорошего не выйдет, если они станут из-за пустяков беспокоить британского консула. В ближайшем полицейском участке был телефон, и они согласились позвонить оттуда. Через несколько минут меня отпустили, вежливо напомнив, что, если мне так хочется и дальше бродить по ночному городу, желательно иметь при себе паспорт.

К Фатиме я не вернулся. Пошел прямо к автобусной остановке, но неприятности на этом не закончились. Там, у ворот, меня снова остановили и стали допрашивать. Я объяснил, что уже имел счастье беседовать с их коллегами, и они сочли меня вполне благонадежным и отпустили. Словом, повторилась практически та же самая сцена, и надежда местных полицейских сорвать с меня хотя бы небольшой куш гасла с каждым новым моим доводом. В конце концов и они тоже позвонили в консульство, а затем заявили, что я свободен, могу сесть на автобус и уехать домой.

В отеле все еще подавали обед; игра в бильярдной была в самом разгаре — ведь ушел я меньше часа назад. Но этот час оказался решающим. Стало ясно; с Фесом покончено, столь вдохновляющей меня приватности настал конец, и мой еженедельный визит в консульство уже не будет воспринят с тем же радушием — ведь два раза за двадцать минут консулу звонили и сообщали, что я задержан полицией в Мулай-Абдалла. Нет, конечно, я не думал, что это вызовет у него гнев или же резкое неудовольствие: ведь ни в чем серьезном меня не обвиняли, да и сама ситуация была абсурдной, не более того, — но при следующей встрече наши отношения изменятся, это ясно. До сих пор они носили сдержанный и безмятежный характер — мы обсуждали новости из Англии и мавританский антиквариат, не раскрываясь друг перед другом, и вот теперь вмешались нелицеприятные и подозрительные подробности моего времяпрепровождения в стране. И дело даже не в том, что теперь консул знал, какого рода развлечения я предпочитаю, а весь ужас в том, что я знал, что он знает. В оборонительную линию между нами вбит клин, и выхода здесь только два: или выпрямить линию фронта, сделав ее безопасной, или эвакуироваться. Дружественной территории, куда можно было бы перебраться, у меня не имелось. Я был заблокирован в дюнах, между морем и неприступными склонами гор. Транспорт, стоящий на якоре, — единственная моя линия поддержки и защиты.

Как человек с чистой совестью, имущества я имел при себе не много и не обольщался насчет истинной его ценности. Подобно старой деве, которая в жалком своем жилище трясется над остатками былого благополучия — какой-нибудь шкатулкой розового дерева, тарелкой из споудского фарфора,[66] чайником с геральдическими гербами — ведь даже в доме, изобилующем ценностями, эти хрупкие предметы могут погибнуть при неосторожном и частом использовании, — я сделал ставку на скромность и умеренность во всем, простые добродетели, которые в глазах многих выглядят причудой.

Наследующий же день я отправился в Лондон с так и не законченным романом.

IV

Я путешествовал из весны в зиму; залитые солнечным светом воды Гибралтара сменились темными и грозными валами Бискайского залива; над Финистером, мысом в Испании, небо было ясное, над Английским каналом[67] навис туман, а вот и устье Темзы с серыми водами, а на горизонте — строй фабричных труб и голых деревьев. Мы прибыли в Лондон, и я ехал холодными грязными улицами на встречу с дядей Эндрю.

Он в подробностях рассказал мне об обстоятельствах смерти отца; владелец грузовика, против которого возбуждено дело по обвинению в небрежном вождении, привел в ярость дядю тем, что посмел прислать на похороны венок; если не считать этого, то церемония прошла вполне пристойно. Дядя передал мне счет, выдвинутый владельцем похоронного бюро. Он уже оспорил один или два пункта и получил небольшую скидку. «Убежден, — сказал дядя Эндрю, — что эти люди потеряли последнюю совесть — готовы ободрать как липку. Спекулируют на популярной концепции деликатности, которую следует соблюдать в похоронных делах. Вообще-то они единственные профессионалы, в прямом смысле грабящие вдов и сирот». Я поблагодарил дядю за то, что тот сэкономил мне три фунта восемнадцать пенсов. То было для него делом принципа — так он сказал.

Как и предполагалось, я был единственным наследником отца. Помимо дома и всего, что в нем находилось, я унаследовал две тысячи фунтов по страховому полису, который отец завел еще в браке и о котором я ничего не знал. В коротком завещании имелся пункт, призывающий «позаботиться должным образом» о слугах, — он был уже выполнен: каждому из джеллаби вручили по двести пятьдесят фунтов. Из слов отца стало ясно, что он имел самое смутное представление о том, что это значит, «должным образом». Я тоже не знал и был благодарен дяде за то, что он взял на себя ответственность в этом вопросе. Сами же джеллаби ничего такого не ожидали. Отец, сколько я его помнил, часто и с удовольствием рассуждал о приближающейся смерти. И я слышал, как он предостерегал своих верных слуг: «Вы связали свою судьбу с человеком бедным. Делайте все, что в ваших силах, пока что я еще в здравом уме и добром здравии. Смерть моя станет для вас источником неизбывного горя». Джеллаби, в свойственной им манере, восприняли его слова буквально: не упускали ни единой возможности хоть какого-то дополнительного приработка и не ждали ничего. Джеллаби приняли чек, рассказывал дядя, без малейшего признака благодарности или разочарования, лишь пробормотали нечто насчет того, что деньги «всегда пригодятся». И, естественно, у них и в мыслях не было поблагодарить дядю, поскольку деньги-то были не его, да и не отца уже, и бывший их хозяин не выказывал ни малейшего намерения как-то вознаграждать их за службу. То был их последний и вполне приличный приработок.