Инжектором втиснутые сны - Джеймс Бейкер

А была ли там вторая девушка? Я поверил ему, когда он рассказывал о ней — тем более, что теперь, спустя столько лет, ему было незачем преподносить мне такую нелепую выдумку.

Разумеется, из этого вполне могло следовать, что Черил жива и сейчас. Только где она? Вышла замуж за какого-нибудь придурка из Бейкерсфильда и стала зачуханной домохозяйкой с четырьмя горластыми детишками? И теперь целыми днями намазывает арахисовое масло «Jif» на ломтики «чудо-хлеба»,[392] смотрит по телевизору «Главный госпиталь»,[393] ездит за покупками в «Фуд Барн»[394] на «монте-карло» семьдесят второго года с откидной крышей из винила, потягивает из жестянки содовую «Schlitz»,[395] читая в «Стар» свой гороскоп.

Или же она пробилась наверх, выйдя замуж за врача или адвоката в два раза старше ее? И стала стройной матерью семейства из Монтесито с бумажником, набитым кредитными карточками, ездящей на серебристом «мерседесе» 500-SEL на занятия по французской кулинарии и в спортивный зал.

Да какое значение имело все это?!

Если она была жива, и все двадцать лет прожила без меня — значит, для меня она была мертва, только совсем в другом смысле по сравнению с тем, как было, когда я считал, что она умерла, по-прежнему любя меня. Если она была жива, она давно уже не имела ничего общего с памятью о ней. И даже если бы я знал, где она сейчас, у меня не было бы никакого права беспокоить ее. Каким-то образом (я так и не понял до конца, каким) понимание того, что она жива, лишь помогало избавиться от мыслей о ней. Может быть, я и любил-то по-настоящему память о ней, а не саму Черил, какой бы она ни была сейчас.

Вытираясь, я совершил ошибку — посмотрел на себя в зеркало. И только тогда понял, каким же ненормальным выгляжу. Весь мой облик менялся, словно я закинулся низкопробной кислотой. Я увидел себя шестнадцатилетнего, такого славного и милого — и потом меня грубо состарило до выветрившихся тридцати шести. Потом я увидел себя красивым, мужественным, похожим на небритого сексуального изгоя. Потом — ужас и агонию на всю жизнь. Это была боль, что в конце концов убивает человека, душевная боль. Я отвернулся.

Я попытался собраться. Черил — это было неважно; то, что случилось двадцать лет назад, не имело значения. Шарлен в «пещере» рассказывала Луизе о встрече выпускников (мне было слышно), а я набирал номер Нила. Я ожидал услышать автоответчик — он наверняка был уже в «Серф-райдере», смотрел, как копы мелом делают пометки на полу танцплощадки — но ответил женский голос:

— Алло.

— Карен? — это была его подружка, с которой он собирался прийти сегодня на встречу, молодая сценаристка, с которой он уже довольно давно встречался. — Это Скотт. Нил дома?

— Ох, Господи, Скотт, его нет. Ты же наверняка еще не знаешь. — Она рассказала, что брат Нила, Ларри, погиб, нелепый несчастный случай, это произошло сегодня днем, в Нью-Йорке, и Нил срочно вылетел туда. Я выразил сочувствие, хотя на самом деле это не особо меня затронуло. Я не видел Ларри лет пятнадцать, да мы никогда и не были близки. Когда он был подростком, с коэффициентом умственного развития на уровне «гениальный», из него невыносимо пер интеллектуальный снобизм. Я краем уха слушал Карен, она рассказывала мне, что случилось. Закончив Йельский университет,[396] Ларри стал писателем, и в конце концов ему удалось продать одну из своих книг в Голливуд за бешеные деньги. Он отметил это дело, купив дорогущий старинный автомобиль, по словам Карен, «желтое чего-то там, вроде машины из „Гэтсби“».[397]

Когда он находился под машиной, сломался домкрат.

— Ты сам-то в порядке, Скотт? — наконец спросила она, конечно же, встревожившись моим отстраненным тоном. — А почему ты не на встрече?

— Мы были там, но недолго, — ответил я. — Там оказалось скучно. Мы ушли.

Я повесил трубку, так и не попросив у нее нью-йоркский номер Нила.

Около минуты я стоял столбом, пытаясь сообразить, что же делать дальше. В принципе найти концы к одному из партнеров Нила по юридической практике было делом недолгим. Ну и всегда, конечно, были Мелвин Белли[398] и Ф. Ли Бейли.[399]

Но тут я представил себе, как копы вбивают меня лицом в серую бетонную стену узкой камеры. Передо мной проплыли сцены бесконечно тянущегося процесса; гнетущий вид дворика в тюрьме Сан-Квентин; татуировки арийского братства…[400]

Я вернулся в «пещеру». Сообщил Шарлен о неудачном звонке — она почти ничего не сказала; похоже, была всего лишь разочарована. Когда я без особого энтузиазма предложил поговорить с другим адвокатом, она устало вздохнула, откинулась на спину и закрыла глаза.

Луиза подошла вплотную и снова пристально осмотрела меня.

— Ну что ж, Шарлен, — протянула она. — Теперь, когда он весь такой чистенький и славненький, я понимаю, что ты в нем нашла.

Я ухмыльнулся. Она явно шутила, но под веселым тоном я уловил неподдельное скрытое желание, и мне это польстило.

— Знаешь, Луиза, осталось не так уж много звезд, которые до сих пор внушают мне благоговение. Ну вот, в шестьдесят восьмом я встречался с Миком. Приятный парень, но мелковат. Элвис? Хех. Обычная попса. Ты — совсем другое дело, Луиза. Я имею в виду, что… скажу прямо, именно ты — безусловный эротический символ двадцатого века, — я легко провел пальцами по ее руке: — Это все равно, что прикоснуться к солнцу.

Она пожала плечами:

— Дурак ты. Я всего лишь женщина. Шарлен, он и с тобой так же разговаривает?

Шарлен кивнула и закурила сигарету.

— Ты потрясающая женщина, Луиза, и сама это знаешь. Ты же прекрасно понимаешь, какое место занимаешь в сердцах миллионов американских мужчин.

— Знаю-знаю. Я спасла целое поколение белых мальчиков от «Сестер Леннона».

— И целое поколение белых девочек от того, чтобы присоединиться к «Сестрам Леннона».

Она улыбнулась:

— Да, я тоже твоя поклонница. Время от времени я тебя слушаю жаркими летними ночами, когда меня мучает бессонница. А, знаю, все думают, что у меня что ни ночь — то новый мужчина. Но я столько раз уходила со сцены вся в мыле лишь затем, чтобы оказаться перед пустой холодной постелью.

Я улыбнулся, решив, что она все еще шутит. Но у Луизы грань между шуткой и истиной казалась весьма тонкой.

— Очень хорошо понимаю, о чем ты. Столько раз я выходил утром с радиостанции весь на взводе, едва сдерживаясь, в промежности — как пружина сжатая; а идти-то было и некуда. Зря ты ни разу мне не позвонила…

— Пробовала. Несколько раз. У тебя все время было занято.

— Мы могли бы вместе позавтракать. Блинчики с сиропом в «Денни Дриппинг», а?

— О-о-о! Я без ума от коричневого сахара! Тебе-то он нравится?

— Ага, это дело я люблю.[401]

— А то, что было на обратной стороне пластинки? Помнишь?

— «Сука».[402]

— Ага, это мне тоже очень нравится.

— У-у…

Она бросила взгляд на сидящую на диване Шарлен. Я тоже. Шарлен смотрела в свой стакан, на нас не обращала никакого внимания, во всяком случае, так казалось — словно хотела немного побыть наедине со своими мыслями.

— Да уж, меня твой голос просто наповал убивает, — сказал я Луизе. — Когда ты поешь. Да и когда говоришь — тоже. Каждый раз возникают виды хлопковых плантаций и апельсиновых садов.

— Так и должно быть, — мягко протянула она. — Тем более, если посмотреть, где я выросла. Ну да, эта плантация едва держалась, если уж честно. В нескольких милях от Билокси; там все время дул сырой ветер и воняло лангустами. Обветшалые «Двенадцать дубов»[403] в которых была хренова толпа белых козлов. Генерал-алкоголик, который в конце концов полностью пропил мозги. Три дочери; старшая — унылая старая дева, средняя — балерина-шизофреничка, младшая — известная всему городу нимфоманка. Еще там был сынок, который любил брать в рот у черных парней, несмотря на то, что был женат на пышной неудовлетворенной скандальной стерве. Меня вырастил отец, мы жили в сарайчике на дворе. Который раньше был хижиной для рабов, да во многом и остался таким. Старина Джим.[404]

Они называли так моего отца. Думаю, он тогда уже был евнухом, но я его любила. Он часто ночами сидел у костра, играл на раздолбанной старенькой гитаре и пел Роберта Джонсона[405] — все песни, какие знал. Все, что я знаю о блюзе, я узнала от него — пока в ту ночь, когда он познал Иисуса, он не расколошматил гитару вдребезги, убежденный, что Роберт Джонсон попал в преисподнюю. После этого отец стал жутким ханжой и настоящей жопой. Именно поэтому я сбежала и отправилась жить к матери.

— А она где была? — спросил я.

— В Новом Орлеане. Она была содержательницей подпольного публичного дома с плохой репутацией. Там я жила в шикарной комнате, отделанной красным, в полу которой был смотровой глазок. Именно там я начала петь под пианино. Хотя никаких амбиций у меня не было. Но в шестидесятом году я как-то ночью услышала по старенькому радиоприемнику «Филко»[406] Айка и Тину Тернер и сказала себе: раз уж она так может, значит, и я смогу.