До завтра, товарищи - Мануэл Тиагу

Не закончив фразы, Рамуш посмотрел на Паулу, и все догадались, что он не договорил: «Однако если ты, Важ, не пойдешь, то неизвестно, сможет ли пойти Паулу».

— Я пойду, — сказал Паулу таким спокойным и уверенным голосом, что Рамуш посмотрел на него с удивлением.

Затем Паулу, словно его предложение было одобрено, начал листать железнодорожный справочник.

— Я — за, — опередил всех Важ, будто опасался другого решения.

Смотря то на одного, то на другого, сконфуженный Антониу понял причину поспешного вмешательства Важа, который опасался, что Антониу предложит себя вместо Паулу.

— Товарищи, — сказал Антониу неуверенно. — Я признаю ошибку. Я должен был попытаться наладить связь раньше, чем приехал сюда. Не знаю, почему я этого не сделал. Думаю, если куда-то надо идти, то лучше это сделать мне. Это мой сектор, и я лучше других знаю местных товарищей.

— Ну что? — спросил Рамуш Паулу.

— Поезд в два пятнадцать, — ответил тот, — на велосипеде Важа я еще могу на него успеть.

Смущенный тем, что никто даже не отреагировал на его предложение, Антониу назвал улицу, где живет Мануэл Рату. Паулу знал Жерониму и его семью, значит, так или иначе он выйдет на связь.

Рамуш пойдет к Важу домой. Товарищи придут, как только смогут.

Паулу свернул пиджак, положил его на багажник и взял велосипед. Маленького роста, с седыми волосами, выбивающимися из-под берета, со спадающими очками, с забинтованной рукой и ожогом на лице, он был похож на какого-то несчастного черта, не способного ни на что серьезное.

— Ты умеешь ездить на велосипеде? — спросил Рамуш весело. Его забавляла фигура товарища, но в то же время ему сочувствовал.

Паулу отвел велосипед на дорогу. Поставил левую ногу на педаль, несколько раз попытался оттолкнуться правой («Он умеет! Он умеет!» — засмеялся Рамуш) и взобрался на сиденье.

Велосипед повело в сторону, Паулу накренился сначала влево, затем вправо («Он падает! Он падает!» — воскликнул Рамуш), но в конце концов выпрямился. Он выехал на середину дороги, твердо держась за руль. Согнувшись так, что только берет виднелся над велосипедом, Паулу покатил по тропке.

7

В контролируемом Важем секторе работа в деревнях была прекращена повсеместно. Там, где были партийные ячейки, выдвигались требования. Сельскохозяйственные рабочие, ознакомившись с листовкой в течение 18 мая, приостановили работу в самых отдаленных местах, куда новости проникли позднее. Большинство в районе составляли батраки, и можно было твердо считать — 18 мая никто из них на работу не вышел.

В деревнях забастовщики собирались группами, к ним присоединялись ремесленники, даже мелкие арендаторы в конце концов оставляли свои делянки и присоединялись к забастовщикам из симпатии, а то и просто из любопытства.

Необычайную картину можно было наблюдать в этот день. По дорогам, тропинкам, улицам плотными рядами шли группы мужчин, женщин и детей. Мало кто разговаривал, большинство шагало молча. На всем протяжении пути в деревнях и хуторах их встречали, задавали много вопросов, колонна пополнялась новыми мужчинами, женщинами, детьми. Людской поток рос, как река в пору весеннего половодья. Колонны забастовщиков из нескольких сот человек направлялись в два больших поселка.

В одном из поселков собравшиеся на площади муниципалитета крестьяне вели себя спокойно. Часть тамошних жителей присоединились к ним. Любопытные виднелись в каждом окне. День был солнечным, ясным, поэтому казалось, что в поселке праздник.

Сначала мэр хотел вызвать по телефону войска, чтобы подавить бунт, но затем послушался подчиненных и стал следить за развитием событий. Увидев, что люди ведут себя спокойно, а значительное число демонстрантов составляют женщины и дети, он приказал охране разогнать толпу.

— Нас только шестеро, господин мэр, — ответил сержант. — Лучше оставить их в покое, они сами разойдутся.

Чужая слабость делает труса храбрецом. Мэр, сам не понимая, как это произошло, вдруг оказался на балконе.

Люди подняли головы и стали смотреть на него. Среди наступившего молчания некоторые демонстранты стали делать странный жест рукой на уровне рта. Это движение мэр принял сначала за оскорбление, но увидел, что постепенно все демонстранты повторяют его. Было что-то трагическое и грозное в этой толпе, где каждый человек, подымая руку ко рту, чтобы глухие уши слышали, кричал:

— Хлеба! Хлеба!

В другом поселке события развивались иначе. Со всех улиц на площадь сходились сотни мужчин, женщин и детей. Раздавались грозные крики, на палках и посохах реяли черные платки, черные тряпки и даже черная юбка. Это были импровизированные знамена голода.

Хозяин лавки испуганно закрыл окна и двери. Охрана поспешила занять крыльцо муниципалитета. От демонстрации отделилась группа — пять мужчин и две женщины, они решительно поднялись по ступеням.

— Мы хотим быть приняты мэром, — заявили они охране.

Сотни голосов настойчиво повторяли:

— Хлеба, хлеба, хлеба, хлеба…

В два часа на демонстрантов обрушились силы, присланные из города. Солдаты внутренней безопасности, в стальных шлемах с винтовками и пистолетами, спрыгивали с грузовиков, окружая центр поселка Командовали ими агенты в штатском.

Весь вечер специальные машины и обыкновенные грузовики, делая по нескольку рейсов, перевозили в столицу крестьян и крестьянок, вперемешку с ремесленниками и просто любопытными. Там все они были брошены в казарму, срочно превращенную в концентрационный лагерь.

Мэр, полный человек, красный от бешенства из-за пережитого унижения, объяснял агентам ПИДЕ приметы членов крестьянской делегации, которую несколько часов назад он принял у себя в кабинете. Он не знал их имен, где они живут, и это еще больше его бесило.

— У их главаря бельмо на глазу и веснушки не лице, — кричал он. — Веснушки, понимаете?

Больше он ничего не мог сказать.

— Веснушки, боже мой! — не унимался мэр. — Веснушки!

8

На рассвете Маркиш встал чрезвычайно возбужденным. Предыдущей ночью, размышляя о забастовке, он понял, какую опасность она представляет для всей организации. Выводом было — не распространять листовки. Маркишу поручено распространить листовки ночью с помощью нескольких товарищей.

Маркиш думал, они не придут, или придут, но откажутся, или придут только для того, чтобы их не посчитали трусами. К удивлению, все пять человек горели желанием действовать. В" се они явились в условленное место в одиннадцать часов.

— Товарищ не пришел ко мне, — придумал Маркиш, оправдываясь за отсутствие листовок. — Извините, но это откладывается до следующего раза.

Перед самим собой Маркиш оправдывал свой поступок необходимостью защитить местную организацию от опрометчивого шага, а также тем, что товарищи из центра не знали конкретной обстановки на местах. Однако взять перед Сезариу и Энрикишем обязательство распространить листовки и не выполнить его, видеть энтузиазм товарищей и развеять этот энтузиазм ложью, — все это причиняло болезненное беспокойство, которое не могли успокоить высшие доводы рассудка.

Те немногие часы, которые он провел в постели, Маркиш ворочался с боку на бок, пытаясь найти оправдание своему поведению, повторяя в сотый раз слова об интересах партии. Но почему-то это оправдание не приносило ему успокоения, а причиняло все большее и большее беспокойство.

Он затемно пошел прямо домой к Энрикишу. Визит в необычное время и сам факт того, что Маркиш пришел к нему домой, напугали Энрикиша.

— Подожди секунду, — попросил он. — Я сейчас выйду.

В доме негде было принять товарища — в комнате спали жена и двое младших сыновей, а на кухне — теща и двое старших.

— Я решил поговорить с вами, товарищ, — начал Маркиш, когда Энрикиш вышел к нему. — Настоящее положение чрезвычайно серьезно. На сегодня намечена забастовка на вашем предприятии, на джутовой фабрике, на других заводах. Что из этого выйдет? Если мы дадим сигнал прекратить работу, а трудящиеся не прекратят, эго будет сильнейший подрыв авторитета партии. Если же они последуют нашему указанию, то, вне сомнений, дело кончится бешеными репрессиями. Есть известное высказывание Ленина, что авангард не должен в одиночку бросаться в бой. Но именно это произойдет! Мы, коммунисты, авангард, бросаемся в бой. Но, не будучи поддержаны массами, фактически отдаем себя на растерзание врагу.

Маркиш продолжал говорить, Энрикиш, съежившись от прохладного ветра, внимательно слушал.

— Вы говорили с Сезариу? — спросил он.

Нет, Маркиш не говорил. Он решил идти прямо к нему, так как нельзя терять время.

— Ясно, — фальцетом протянул Энрикиш. — Спасибо за урок, друг.