Гамсун. Мистерия жизни - Наталия Будур

Ваше письмо также откровенно и весьма примечательно, хотя, несомненно, совсем по-иному. Я благодарен Вам за искренность, и только плохое состояние здоровья не позволяет мне написать обо всем подробнее.

Классовая борьба – что это такое, прежде всего? Борьба за отсутствие классов или за наличие одного? Вы прекрасно знаете, что ни то, ни другое в равной степени невозможно в нашей жизни. Вы сами принадлежите к одному классу, Ваш наборщик – к другому, а Ваши дети, если они у Вас, конечно, есть, будут принадлежать к третьему.

Вы позволяете г-ну Альфреду Крусе жалеть русского крестьянина за то, что тот не умеет читать и писать. Неужели Вы действительно думаете, что способность складывать буквы в слова делает людей счастливее? Наоборот. В мифе о грехопадении Адама и Евы заключена глубокая истина. Вам, вкусившему яблоко с древа познания, это, должно быть, известно. По-вашему, тот, кто наиболее ловко обращается с буквами, находится в лучшем положении, но мы-то наблюдаем прямо противоположное – посмотрите на профессоров или, чтобы уж далеко не ходить, на редакторов. Человеку, помимо умения оперировать буквами, нужно еще и многое другое – характер, сердце, ум, а это не приходит само по себе.

Вот Вы говорите о короле. Король пожертвовал деньги одной из школ, где учат, как противостоять влиянию идей социализма и антимилитаризма на севере Европы, и тем самым бросил перчатку общественному мнению. Я не знаком лично с королем, никогда его не видел, но он, вероятно, будучи добрым человеком, выполняет просьбу, когда его о чем-нибудь просят. В следующий раз он поможет рабочим. Вы требуете, чтобы двести тысяч избирателей, поддерживающих социалистов, осудили короля за его дар школе. Один норвежский адвокат написал на днях, что эти двести тысяч социалистов нельзя называть изменниками родины, ибо их – двести тысяч. Но и Вы, и адвокат были введены в заблуждение громадной величиной цифры, однако количество не является признаком классовости! Просто, когда двести тысяч непоколебимо уверены в чем-нибудь, они начинают бесчинствовать. Разоружить какую-то страну – значит разоружить все ее население, тем самым лишив защиты дома ее граждан. Представьте себе, что Ваш дом подвергся нападению, а Вы даже не можете защитить его! Именно в этом и ни в чем ином и проявляется на деле антимилитаризм в Норвегии!

Вы считаете, что, когда в стортинге будет обсуждаться вопрос об отчислениях в королевскую казну, необходимо протестовать против них, бороться против утопающей в роскоши норвежской монархии. Если бы я был уверен, что на смену придет что-то лучшее, то поддержал бы Вас, однако я полагаю, что будет только хуже. В практическом отношении человечество ничего не получает от служения красоте, высшим идеалам и символам. Вы пишете сами, что здание парламента в Берне "роскошно украшено люстрами, картинами и орнаментом на потолках и стенах ". Цветы можно увидеть в каждом саду, но они совершенно бесполезны, это излишество, которое не по душе нашим двумстам тысячам, ибо их нельзя положить в кастрюлю и приготовить из них еду. Для них они всего лишь жалкое сено. Просто цветы.

Я выделил бы два миллиона крон в королевскую казну. Норвегия в состоянии это сделать, и мы бы выиграли от этого, потому что король как символ мог бы хоть немного скрасить нашу убогую, серую жизнь. Расточительный Людовик был и, несмотря ни на что, остается любимцем всей Баварии. Ничем подобным не сможет стать для Норвегии президент республики. Жили ли Вы когда-нибудь в республиканском государстве? Знаете ли Вы, например, как избирается президент? Его избирают двести тысяч представителей всех слоев общества, и в итоге президентом становится какой-нибудь Вильсон.

Вот Вы говорите о войне, об антимилитаризме. Но Вы прекрасно знаете, что, разоружившись, Вы все равно не сможете помешать войне, но зато оставите беззащитным отечество. Почему не бастуют против войны? – вопрошает рождественский номер Вашего журнала. Неужели Вы считаете, что антивоенные забастовки – это изобретение социализма? У Тацита, во всяком случае, есть указания на нечто подобное в древние времена, однако это не смогло остановить войны.

Война – это вот что: в Англии и Франции либо нет прироста населения, либо он очень невелик, но зато есть огромные колонии, которые этим странам не нужны. Германия же лопается от избытка населения, но ей не хватает колоний. Во всех уголках мира Германия пытается найти место для избытка своего населения, но Англия тут же пресекает ее попытки. Германия ждет пятнадцать лет, население увеличивается, и наконец происходит взрыв. Это война. А затем начинают говорить о жестокой политике Германии.

Война в своей сущности не является чем-то противоестественным, война за свободу и выживание даже естественна, но не для наших двухсот тысяч.

Выше я высказался по некоторым вопросам, затронутым в тех номерах журнала, которые Вы прислали мне. Я никогда не предполагал делать их поверхностный разбор, но не мог и обойти их. На каждое мое слово у Вас найдется тысяча возражений, и я не понимаю, зачем Вы хотите вовлечь меня в этот бесконечный спор. Вы так же, как и раньше, станете бороться за то, чем недовольны «классы». И у Вас будет так же, как и раньше, тысяча возражений на каждое слово. Недовольство может играть важную и положительную роль как движущая сила "вперед ", оно имело бы еще большее значение, если бы любое движение, любое развитие было бы прогрессивным. Но это, как известно, не так. Кроме того, важно знать, во что вечное недовольство обойдется людям и не придется ли им заплатить за него гораздо больше, чем оно стоит. Если же благодаря ему жизнь наших двухсот тысяч изо дня в день становится все более безрадостной, неприкаянной и постылой, то ему и вовсе грош цена. Вы можете ответить, что Вы работаете ради масс, ради большинства. Но Вам следовало бы наставить их на путь истинный. Вам следовало бы сказать правду: большинство заблуждается. Эти двести тысяч, например, – сторонники движения за превращение лансмола в государственный язык, то есть они хотят лишить свою страну языка [112] . Им ведь не нужен язык, им нужно лишь некое вспомогательное средство для того, чтобы люди смогли понять друг друга. Неужели они имеют право забаллотировать язык целой страны? Адвокат ответил бы: «Да, имеют, ибо их двести тысяч».

Вы опять будете возражать на каждое слово и по-прежнему станете поддерживать недовольство масс. И массы будут все так же чувствовать, что они обижены «классами». Эти двести тысяч уже не вернутся в деревню, ибо в деревне нет ни парка «Тиволи», ни синематографа, ни Народного дома [113] . Они не хотят обрабатывать землю, которая кормит нас всех, и эти двести тысяч в том числе. Вместо того, чтобы возделывать свой участок, иметь собственный дом для себя и своих родных, они хотят стать пролетариями в городе и жить по воле рока, а в худшем случае за счет приютов для бедных или милосердия. Они нужны деревне, нужны земле, но не нужны городу. Но они-то стремятся в город. В город! В своем заблуждении они не хотят ни слышать, ни думать о судьбах своих детей. Что станется с детьми и молодежью в атмосфере вечного недовольства и забастовок, каждодневной нужды? Но только город, один только город у них на уме. Сегодня опять пришел запрос о пожертвованиях на обустройство крестьян, переехавших в город. Затем к милосердию воззовут опять, и таким образом они перебьются до весны. А затем наступит опять зима. Усилим классовую борьбу! – скажете Вы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});