В двух шагах от рая - Наталия Рощина

— Да, я слушаю.

— Я не отрываю тебя от дел? Могу перезвонить в другое время.

— Нет-нет, я слушаю. Все в порядке, — эта подчеркнутая вежливость разъединяла их больше, чем откровенная грубость, которую иногда могут позволить себе близкие люди.

— Так вот, я сегодня узнал, что Наташа и Сева… Узнал, что они уезжают. Я не знаю, как быть. Это так неожиданно. Ты знала?

— Раньше — нет. Они преподнесли мне вторую часть своего подарка в первый же день моего возвращения домой. Положительные эмоции перед информацией, которая способна тебя раздавить. Своеобразный способ, надо отдать им должное, — Юлия шумно выдохнула, справляясь с вырывающимся из груди сердцем. — Теперь и ты в курсе.

— Это уже без обсуждения?

— Да, они давно все решили. Нас поставили перед фактом.

— Дожили до времен, когда от нас ничего не зависит, значит? — голос Щеголева дрожал от негодования. — Это все Каратов. Его маниакальная страсть к компьютерам достигла апогея. Ему уже тесно здесь, нужны Штаты!

— Сева — талантливый программист. Он наверняка получит там хорошую работу.

— Ты так легко смирилась, как странно.

— В последнее время я только это и делаю, — двусмысленно произнесла Щеголева. — Я не собираюсь обсуждать с тобой свои переживания. Ты позвонил для чего? Для того, чтобы упрекать меня в черствости? — Юлия возмущенно сдвинула брови, поднялась.

— Я не собирался обижать тебя, честное слово, — Щеголев устало провел ладонью по лицу.

— Тогда зачем?

— Мне плохо, Юля, — неожиданно выдохнул Щеголев.

Он презирал себя за то, что позволил этим словам сорваться с языка. Ему действительно было невероятно тяжело. С тех пор как он переселился к родителям, жизнь потеряла для него всякий интерес. Он не мог уважать себя, а для мужчины нет ничего страшнее, чем потерять себя как личность. И никакие регалии, которых никто не мог отменить, не были в силах изменить то глубокое презрение, которое он к себе испытывал. Он сам враз переиначил свою устоявшуюся, вполне устраивавшую его жизнь. Он спрашивал себя, что на него нашло тогда? Зачем понадобился роман с этой девчонкой, оказавшейся способной растоптать любого, кто перестанет ей быть интересным. Наверняка он не первая ее жертва, но осознание этого не приносило облегчения. Она раздавила его, перешагнула и с гордо поднятой головой двигается дальше. Она совсем не та, за которую он ее принял тогда, в самом начале их знакомства. Она умело применила свою тактику завоевания. Щеголев попался. И теперь он чувствовал себя совершенно разбитым, никому не нужным, словно осиротевшим без Юлии и семьи. А сообщение Наташи вообще лишило его надежд на будущее. У него просто не могло быть будущего, если дочь и внук улетят за тысячи километров. Где и в чем он будет черпать силы и смысл жизни? Работа с некоторых пор перестала всецело владеть его мыслями. Она потеряла первоочередное место, как это было раньше. В той, преданной им жизни, когда все вращалось вокруг него, он знал, что его успехов ждет Юлия, что им будет гордиться Наташа, а сейчас словно и не нужно было оставаться на таком высоком уровне. Щеголев даже подумывал о том, чтобы уйти с директорского поста. Правда, это было в самые невыносимые минуты отчаяния, когда он не видел смысла двигаться вперед. И их становилось все больше. Он чувствовал себя канатоходцем, который идет по тонкому канату, протянутому на очень большой высоте. Он идет и видит, что узел медленно развязывается. Еще пару шагов — и он полетит вниз. Его уже ничто не спасет.

И зачем он позвонил Юлии? Как жестоко с его стороны ожидать поддержки именно от нее. От той, которую он без сожаления забыл на время. А теперь терзается, понимая, что, потеряв ее, лишил себя главного — смысла, любви, самой жизни.

— Почему ты говоришь об этом со мной? — искренне удивилась Юлия.

— Больше не с кем.

— Что это значит?

— Все кончено. Я порвал заранее обреченную на неудачу связь. Это была глупость. Непростительное легкомыслие.

— Что? — Юлия тяжело задышала. — Я думала, что у тебя все слишком серьезно, иначе ты бы не смог так просто уйти. А оказывается, это была связь? Каприз, влечение самца к новому, романтичному времяпрепровождению. Так скоро надоело, странно. Как это не похоже на тебя.

— Не суди меня строго. Я давно вынес себе самый строгий приговор.

— И что же означает твоя просьба о помощи? Ведь ты позвонил, чтобы я утешала тебя. Это что — последнее желание приговоренного?

— Считай, что так, — тихо ответил Щеголев. Ему стало душно в просторном кабинете. Он поднялся, включил кондиционер, ожидая поскорее почувствовать освежающие потоки воздуха. Как она правильно подметила — приговоренного. Он давно ощущает себя именно в таком состоянии.

— Нет, Щеголев. Я не стану гладить тебя по голове. Ты жестокий и эгоистичный мужчина, которого я создала собственноручно. Ты посмел обидеть, предать меня, наши чувства, а вслед за этим протягиваешь руки. Я должна согреть их? Я не приму твоей протянутой руки. Это означает наступить на горло собственному достоинству, — Юлия волновалась, но говорила лишь то, что считала нужным, а не то, что хотела на самом деле. Она была рада слышать голос Щеголева. Рада настолько, что и сама не ожидала. И его сообщение о своей свободе тоже воспринималось двояко — не радость, не равнодушие, что-то среднее. В глубине души она жалела Льва, но никак не хотела показать это. — Ты остался один и тебе тяжело. Я понимаю тебя. О, как я тебя понимаю! Только ты провел со своей любовью около года, а я — двадцать лет. Не желаю тебе ощутить той пустоты, с которой борюсь я.

— Ты говоришь «борешься»? — Лев оживился. Он повернул к себе фотографию, которая давно стояла на его рабочем столе. Юлия и Наташа, улыбаясь, смотрели на него, и эта улыбка останавливала бег времени. И тогда Щеголев позволил себе мечтать. — Может быть, это означает, что у нас не все потеряно?

— Нет, Лева. Я ведь говорила, что ты захочешь вернуться.

— Я помню.

— И еще я говорила, что больше не приму тебя.

— И это помню, — мечта погасла, едва засверкав. Щеголев закрыл глаза.

— Тогда не будем больше возвращаться к этому. Каждый остается со своими воспоминаниями. Мы стали друг для друга воспоминанием, пойми. И только Наташа делала нас реальными. Скоро она уедет и увезет с собой последнюю нить, которая связывала нас. Она и Андрюша.

— А может быть, наоборот, Юля! Они уедут, и нам будет легче все переосмыслить. Никто не посмеет нас упрекнуть в том, что мы это делаем ради детей. К черту мнение друзей, детей — важно только то, что мы чувствуем! Для себя, ведь мы можем попробовать для себя! — Щеголев цеплялся за последний шанс. Если сейчас она скажет «нет» — все кончено. — Юля, я умоляю тебя дать мне возможность загладить свою вину. Какая идиотская фраза, словно можно разгладить, как складочки на рубашке, рубцы, образовавшиеся в душе…