Никон (сборник) - Владислав Бахревский

Алексей Михайлович закрыл лицо руками, сел на ступенечку и заплакал, уткнувшись головою в колени Стефана Вонифатьевича.

Пожелал он в душе избавиться от духовника, и все по желанию, по тайному, исполняется.

– Нет! – сказал государь. – Нет, Стефан драгоценнейший! Будь мне по-прежнему отцом духовным. Не оставляй меня, бога ради, в столь трудный год.

И обнял старика, и плакали они, как бабы, умиляясь великодушию друг друга и облегчения ради.

– Ты боль-большой монас-стырь ставь, – говорил государь, всхлипывая. – Я тебе денег дам, сколько нужно будет. Милое, милосердное дело – монастырь для убогих. Поставишь монастырь, тогда и пострижешься в новом доме своем.

И покаялись они друг другу в грехах и разошлись. И вздыхал Алексей Михайлович; ничего, что не хватило духу тотчас с духовником расстаться, зато уж дело решенное. Поставит Стефан Вонифатьевич монастырь и уйдет себе. Само собой все разрешится, без царевой грозы.

8

В тот же день 15 июля в Крестовой палате был собор и был суд. Патриарх Никон воззвал к справедливости иерархов, прося их защитить себя от извета протопопа Неронова.

Никон был бледен. Все две недели перед собором постился. Жестоко, как в прежние, в анзерские времена. Позволял себе скушать черный сухарь за весь день, а в воскресенье два сухаря. Знал, что будет бледен, что глаза у него станут блестеть, что одним видом своим проймет иерархов и уничтожит Неронова.

Но патриаршие молодцы тоже сложа руки не сидели, на правду-матушку не больно надеялись.

Едва начался суд, как Григорий, протодиакон Казанского собора, где служил Неронов, встал и объявил:

– В своей превеликой гордыне протопоп Иван не только сам ни в чем удержу не знает, но и домочадцам своим дал волю творить беззакония. Жена у Неронова неистова, служителей храма, как слуг, держит. А сын Ивана украл у чудотворного образа Казанской Божией Матери серьги, кои пожертвовала благоверная царица Мария Ильинична.

Неронов от нежданного поклепа стал как рыба на льду. Рот разевает, а слов не слышно.

– Немудрено, что столь нечестивый человек, сам весь измаравшись, пытается измарать честных людей, – сказал собору Арсен Грек. – Однако на кого он посягает? Подумал ли он о том, что посягает на свет и чистоту великой России?

– Ах, свет! Ах, ангел! – тотчас обрел голос Неронов. – Скажи-ка ты святому собору, святейший наш патриарх, за что тебе протопоп Стефан Вонифатьевич ныне хуже врага? Мало, что всюду его поносишь. Ты и на его друзей ополчился! Разлучаешь протопопов и попов с детьми и женами. За что, скажи, Данилу из Страстного монастыря ты расстриг и в Чудов в хлебню затолкал? За что темниковского Данилу упрятал от света Божьего в тюрьме Спаса на Новом? За какие великие прегрешения ты, много раз говоривший, что друг нам, ныне нас гонишь? Меня вон разбойником перед своим собором выставляешь!

Никон сидел с лицом мученика, и его подбрехи тотчас принялись за дело и объявили Неронову, что он уличен во лжи и святотатстве.

– В какой это лжи? – спросил обвинителей протопоп, горько потрясая головой. – А ну-ка, зачитайте мою челобитную! Зачитайте!

– Непозволительно оскорблять слух святейшего патриарха грязной ложью, – ответил Неронову Арсен Грек. – Тем более что в челобитной хула возводится на великого государя.

– Господи, да что же это делается-то? – Неронов закрутился на месте, как убитая в голову птица.

Он озирал глазами иерархов, но те упорно не смотрели в его сторону, и тогда Неронов воскликнул:

– Все тут, все прихвостни Никоновы! Эко быстро спелись! Но ты, Иона, ярославский митрополит, устроитель многих церквей, ты-то не убоишься правды! Разве не говорил Никон на прошлом соборе, что он на царя плюет и сморкает? Ведь рядом с тобой сидели. У всех-то вон ухи заложило! Будь милостив, Иона, скажи им то, что все слышали.

Митрополит Иона был почитаемый человек. Он поднялся и стоял в замешательстве…

– Смирись, – сказал он Неронову. – Смирись.

– Иона! Господи! Неужто и ты… как все? – Неронов медленно-медленно опустился на лавку.

– Подтверждаю, – сказал митрополит. – То есть отрицаю.

– Что подтверждаешь, что отрицаешь? – прикрикнул на него Арсен Грек.

– То все – клевета.

– На кого клевета?

– На великого святителя Никона! – Иона выкрикнул это, чуть не плача. Сел, и лицо его исказилось болью – сердце укололо.

И снова вскочил Неронов.

– Кощунник! – ткнул кулаком в сторону Никона. – Празднослов! Мучитель! Тебе язык-то на том свете прижгут!

И тогда на Неронова заорали всем хором, а когда наорались, Арсен Грек спросил протопопа:

– Как ты можешь называть великого святителя кощунником, празднословом, мучителем, лжецом? Все твои слова записаны. Не отвертишься!

– Что вы вопите? – Неронов отер руками мокрое от холодного пота лицо. – Хорошо, что слова мои записаны. Это вы не отвертитесь и на Страшном суде, и на людском. Я не во Святую Троицу погрешил и не похулил Отца и Сына и Святого Духа! Я хулю ваш собор! Такие соборы бывали и против Иоанна Златоуста, и против Стефана Сурожского.

– Какой же ты невозможно дерзновенный! – закричал дотоле молчавший Никон. – Взять его! Взять!

К Неронову кинулись патриаршие стрельцы, схватили, поволокли из Крестовой. Вытащили на улицу и остановились, не зная, что делать дальше. Тут прибежал Арсен Грек.

– В Новоспасский его!

Неронова потащили в ближайший, в Кремлевский монастырь. Заперли в черной, без окон келии.

9

Над Москвой весь день собиралась гроза, тучи ходили над городом кругами, как черные птицы. Над Скородомом погремело, возле Крутицкого подворья молнии пали, но дождя так и не случилось.

Маясь духотой, Аввакум с домашними залег на вымытом Агриппинкой полу, и все заснули тяжелым провальным сном. В голове Аввакума медленно проворачивался каменный чудовищный жернов – все хотелось вспомнить слова Неронова, сказанные им после моления и поста в Чудовом монастыре, – и не мог.

Проснулся протопоп оттого, что сын Ванюшка тряс его за плечо:

– Батюшка, стучат!

– Открой. – Аввакум, зевая, встал, взял гребень, чтоб расчесать спутавшиеся волосы.

В избу вошел земляк, нижегородец Семен Бебехов.

– Беда, протопоп! Неронова в тюрьму засадили. В Новоспасский.

– Ах, сволоты! – Аввакум грохнул гребнем об пол, тот и раскололся надвое. – Ах, сволоты!

Схватил рясу, натянул через голову.

– Марковна, крест!

Надел крест. Выбежал на улицу. Семен Бабехов, отирая подолом рубахи пот с круглого лица, семенил следом. А в груди Аввакума тоска зашевелилась. Шел размашисто, а куда, и сам не знал. Нога вдруг подвихнулась. Ойкнул. Остановился.

– В Новоспасском, говоришь, сидит?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});