Гувернантка с секретом - Анастасия Александровна Логинова

отстраненно подумала, что Катя поступила правильно, последовав нашему примеру и упав. О Кошкине и кучере я словно бы вовсе не помнила. Единственная мысль, которая вязко, как патока, тянулась в моем мозгу и все не могла оформиться, что нужно считать выстрелы. Их должно быть шесть, а потом можно будет снова начать дышать. Но перейти к исполнению задуманного я так и не сумела: мысли были скованы жестоким первобытным страхом – страхом, что моя жизнь сейчас оборвется и не будет уже ничего.

Или что оборвется его жизнь – и тоже ничего уже не будет.

Ржали кони, карета ходила ходуном, принимая на себя пули, билось его сердце – каждый удар как последний.

Я так и не сумела уловить момент, когда именно выстрелы прекратились и все стихло. Просто почувствовала, что Ильицкий пошевелился и попытался поднять голову – я вцепилась в его плечо еще отчаянней. Как будто он не понимает, что по ту сторону кареты просто перезаряжают барабаны! А потом я догадалась вдруг, что когда барабаны будут перезаряжены, этот человек в телогрейке обойдет карету – ведь убивать нас со стороны двери гораздо удобнее.

– Женя, Женя!.. – в ужасе зашептала я, прижимаясь к нему еще сильнее, потому что он явно собирался меня оставить.

– Лежи тихо! – ответил он, высвобождаясь из моих рук.

Молниеносным движением он вскочил на ноги, и я успела отметить, что из-за полы сюртука он выхватил револьвер. А в следующее мгновение Ильицкий выпрыгнул из кареты – раздался выстрел. Я сжалась, но увидела, что стрелял именно Евгений, а после помчался прочь, стреляя на бегу еще несколько раз.

Я же осталась лежать тихо, как он велел.

И только теперь подумала, есть ли рядом кто-то живой? Кошкин, Катя, кучер… и подумала еще, что если бы не Евгений, то я лежала бы на этом полу сейчас мертвой. Первая пуля вошла в дерево ровно в том месте, где сидела я. От этой мысли мне сделалось по-настоящему дурно, и я суеверно попыталась отползти оттуда, где лежала.

Тогда я увидела в противоположном углу кареты Катю.

У нее было перебито горло, и темная кровь обильно выливалась на платье и мои руки, которыми я, мигом подскочив, пыталась зажать рану. Но кожа была скользкой от крови, а рана настолько большой и рваной, что у меня ничего не выходило. Хотелось кричать и беситься от собственной слабости.

А потом ее взгляд начал медленно стекленеть, и я буквально видела, как жизнь вместе со слабеющими толчками крови уходит из нее. В последней отчаянной попытке сделать хоть что-то я отбросила подол Катиного платья и с невесть откуда взявшимися силами одним движением оторвала порядочный кусок ее нижней юбки, скомкав его и наконец зажав эту невероятно огромную рану на шее.

– Кто?! Ты же знаешь, кто стрелял! Говори! – орала я сквозь слезы, видя, что она еще жива.

Впрочем, я не осознавала тогда, что перешла на французский. Так что Катя не поняла бы меня, даже если б могла еще понимать происходящее. Но она все еще была жива – ее ресницы подрагивали, а губы едва шевелились, как будто пытаясь сквозь невероятные муки произнести:

– Па… па… па…

Потом она затихла, обмякнув в моих руках.

Я все зажимала и зажимала ее рану, пока Кошкин, выросший невесть откуда, не приложил усилия, чтобы отвести мои руки – он плотно обматывал Катину шею другим лоскутом ткани. После он оттащил меня от Кати уже силой и стал что-то говорить мне, отчаянно рыдающей и вырывающейся. А потом я почувствовала, что сознание оставляет меня – и я даже не пыталась этому противиться, поскольку вязкая пустота, в которую я падала, стала вдруг самой желанной на свете.

Глава тридцать первая

Острый запах нашатыря ударил в нос – очень захотелось чихнуть, но я все еще не владела собственным телом. Некоторое время я ощущала себя словно в темной комнате с мягкими стенами. Осознавала, что еще сплю, и гадала как-то отстраненно: а вдруг не проснусь?

А потом звуки, ощущения и чувства обрушились лавиной, оглушив и ослепив, и первое, что я увидела в ярком свете, были глаза Ильицкого.

– Что-нибудь болит? – не сразу дошел до меня его вопрос.

У меня раскалывалась голова и чуть саднило кожу на щеке – я помнила, что мне оцарапало ее щепками. И попыталась ответить, что нет, не болит.

Кажется, у меня ничего не вышло, потому что голоса своего я так и не услышала. В конце концов я лишь отрицательно покачала головой.

И поняла, что Ильицкий выдохнул – только сейчас.

Он как будто тоже без сил опустил голову, прижавшись лбом к моему плечу. Мне стало так отчаянно жаль его в этот момент, что захотелось немедленно пообещать, поклясться, что никогда больше я не дам повода беспокоиться о себе! Однако сил моих хватило только на то, чтобы поднять руку и коснуться его щеки.

Но потом я все же сделала над собой усилие, напрягла голос и, насколько могла бодро, заверила:

– Женя, со мной все хорошо. Правда. – Я подумала, что действительно чувствую себя довольно сносно. Особенно в сравнении с… тут меня словно молнией поразило: – Где Катя?!

Ильицкий поднял голову, взглянув мне в глаза, и я поняла, что он подбирает слова, чтобы не расстраивать меня.

– Она была еще жива, когда Кошкин увозил ее в больницу… – ответил он, – тут недалеко, через дорогу буквально, есть госпиталь при храме. Кошкин и сам ранен – несерьезно, чуть задело плечо. Кучер убит.

Воспоминания теперь накатили волной, вызвав на миг сожаление, что я все же проснулась. Надеюсь, Кошкин и правда ранен несерьезно. А Катя… я отлично понимала, что с такими ранами не живут. И ранена она в горло – вероятно, даже сказать ничего не сможет.

И – новый удар молнии:

– Тот человек, в телогрейке, ты…

– Я застрелил его, – Ильицкий отвел глаза, – случайно, я не хотел.

– Как можно случайно убить человека?! – вскричала я в отчаянии. – Ты мог стрелять в ногу, в руку… он ведь был нужен нам! А теперь получается, что все напрасно!

Ильицкий до этого стоял на коленях возле софы, на которой лежала я, а теперь он поднялся на ноги и сказал едко, снова глядя на меня нахмурившись:

– Извини. Меня учили стрелять только на поражение.

Видимо, он понял, что я окончательно пришла в себя.

А я вдобавок ко всему только сейчас осознала, что в комнате мы одни. И это не моя спальня, и