Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - Дженнифер Джонстон

— Тра-ля-ля!

Она прошла в угол, к столику с бутылками и бокалами, налила себе солидную порцию виски, и тут, прямо на глазах, лицо ее обмякло, сбежал румянец недавнего оживления, она подсела к камину и откинула голову на спинку кресла.

— Как ты могла?

Тетя Мэри, сдвинув брови, поглядела на опустевший бокал.

— Голубчик…

Она медленно поднялась, пошла и налила себе еще.

— …наверно, не хотела тебя тревожить… чтобы ты предавалась невеселым мыслям о… о том, с чем все равно ничего не поделаешь.

— Так, значит, это fait accompli?[55] — Они сидят в этой комнате, а она, может быть, уже чужая?

— Нет… — Тетя Мэри покачала головой. — Я все еще ворочаю это в уме на все лады. Прингл мне советует. Я все собиралась тебе сказать прежде, чем…

— А что он тебе советует?

— Быть благоразумной, детка. Мистер Прингл очень благоразумный человек. Боюсь, благоразумнее всего…

— Что?

— Продать. Боюсь, что так.

— Это невозможно.

Тетя Мэри улыбнулась.

— Надо же как-то сводить концы с концами.

Долгое молчание.

— Наши дела так плохи?

— У меня… н-ну… словом, суть в том, что пять человек, считая Джимми, а мы не можем сбросить Джимми со счета, живут на деньги, которых больше нет. Наши доходы куда меньше расходов. Мистер Прингл все мне объяснил. Понимаешь, с тех пор, как погиб Габриэл… Наверно, надо было что-то предпринять раньше.

Она отпила из бокала и не сразу проглотила виски, а подержала во рту. Нэнси смотрела, как дрогнуло ее горло, когда она наконец глотнула.

— Получилось вроде той, знаешь, истории с людьми, за которыми гонится волчья стая, они кидали волкам одно за другим, что было в санях, а потом уже нечего стало кидать. Я все время что-то продавала. Глупо, конечно. Теперь продавать уже нечего. — Она вздохнула. — Я никогда не умела смотреть правде в глаза. Габриэл бы ничего этого не допустил. Он-то был такой деловой, находчивый. А я нет. Когда-то казалось, это не понадобится… Наверно, все-таки нам еще повезло, было что продавать. Я не понимала, в каком мы положении. Нет, надо смотреть правде в глаза. Необходимо.

Нэнси встала, отошла к окну. Тьма за окном угнетала; ни минуты больше нет сил смотреть на отражения, будто в зеркало. Она задернула занавеси.

— Пожалуй, если бы я об этом подумала тридцать лет назад или хотя бы двадцать, я сумела бы справиться… найти какой-то выход… не просто плыть по течению. Хотя все уладится. Важно только одно — что будет с людьми. С дедушкой, и с Брайди, и с беднягой Джимми. Для них все уладится. А ты еще молода. Для тебя это всего лишь маленькая неприятность. Ты не станешь долго огорчаться, ведь у тебя еще столько всего впереди. Твоя жизнь только начинается. Может быть, эта история даже помешает тебе самой натворить кучу таких же глупых ошибок.

— А этот дом нам нельзя сохранить?

— У нас будет свой домик. Славный старый домик.

— Мэйв сказала, он для тебя построит новый, одноэтажный.

Тетя Мэри засмеялась.

— Не будь дурочкой. У нас будет домик где-нибудь на холме, чтоб видно было море и, если можно, эта треклятая железная дорога. Надо же деду на что-то смотреть в свой паршивый бинокль. А ты обоснуешься в Дублине и станешь к нам приезжать на субботу и воскресенье.

Она уже все продумала.

— Я только надеюсь… — она провела пальцем по краю бокала, и он отозвался тоненькой протяжной песенкой, долгим замирающим звоном, — …надеюсь, они не станут слишком спешить… понимаешь… ему будет не хватать поездов… и вообще. Не хочу я лишить его привычных удобств. — Она улыбнулась. — Никаких лишений. Должно быть, ему бы лучше просто… Ненавижу эти мысли.

— Это ужасно, когда становишься взрослой?

Взрыв смеха.

— Не знаю, голубчик. Со мной этого так и не случилось. Разве что вот теперь я взрослею.

— Никогда ты не отвечаешь, когда тебя спрашивают о важном.

— Стараюсь не сбивать тебя с толку.

— Но можно же нам тут остаться? Продать землю и по-прежнему жить в доме?

Тетя Мэри чуть вздрогнула, протянула руку к огню.

— Нет, нет. Вряд ли из этого что-нибудь получится. Опять полумеры. И хватит с меня… ох, не знаю даже, как это назвать… может быть, глупейшая гордыня, но не хочу я смотреть, как нас со всех сторон начнут теснить чужие дома и теннисные площадки. И чтоб из-за белых занавесок за нами кто-то следил и осуждал, что мы запихиваем пыль под ковер и окна протираем только снизу. Может, я и неправильно думаю, но так уж я устроена. Словом, они покупают все сразу, и дом тоже. Подозреваю, что они хотят сами здесь жить.

— Вон что!

— На него уже сто лет ни гроша не потрачено. Я только рада буду, что о нем позаботятся, он этого заслуживает. А у тебя все наладится. Обещаю тебе.

Камин тихонько урчал, в его темной глубине дрожал гибкий синеватый язычок пламени.

— Что я могу сделать? — после долгого молчания вдруг спросила Нэнси. — Я хочу знать, может быть, я хоть что-то могу сделать?

— Нет-нет. — От виски и от усталости голос тети Мэри звучал теперь невнятно. Она слабо хихикнула и вдруг зачастила такой скороговоркой, будто не хотела, чтобы Нэнси ее расслышала: — Да. Конечно. Да. Все меняется. Должно быть, ты и сама понимаешь. Думаю, оно и к лучшему, только я-то едва ли буду знать наверняка. Перемены требуют времени. И человек тоже должен меняться. Это очень важно. Надо двигаться вперед, запасаться новыми силами. Не просто плыть по течению, как я всю жизнь плыла. Твой дед уже мертвец, и я тоже умираю. — Она подняла руку, не давая Нэнси вставить слово. — Да я и не жила никогда. Просто была довольна, спокойна, и почти всю жизнь от меня не было никакой пользы. Есть великая истина, ее всегда нужно помнить: ничего не надо бояться. С годами учишься это понимать. Мы живем в вечном страхе. Мы бываем отвратительно жестокими друг к другу, мы друг друга не понимаем — и все это из-за страха. И все наши ужасные ошибки — от страха. — Она снова хихикнула. — Наверно, я совсем пьяная.

— Есть немножко.

— Невелика важность. Брайди на меня рассердится. Когда она утром приносит мне чай, она уж непременно увидит, если я выпила лишнее, и прищелкнет языком, и посмотрит сурово.

— Она возненавидит новый дом.

— Домик.

— Домик. Все равно возненавидит.

— Она скоро привыкнет. Уютно, удобно, все под рукой. Она станет другим человеком. На склоне лет мы с ней будем посиживать у камелька, читать и играть в карты. И тут же этот мрачный кот.

— Какая скука.

— Ничего подобного. Весь свет пускай сходит с ума, а мы будем себе сидеть и потихоньку о нем рассуждать, и поставим иногда на какую-нибудь лошадку, и спать будем, и вспоминать разное. Нам с Брайди есть много о чем повспоминать вместе. Нет, право, я должна пойти лечь или уж выпить еще.

Последний еще державшийся кусок торфа рухнул на рдеющие в золе искорки.

— Я думаю, лучше лечь, — сказала Нэнси.

13 августа.

Я мечтаю — вот бы ветер подхватил наш старый дом, и закружил, и понес, как несет чаек. И опустил бы тихонько где-то на берегу моря, и чтоб был поблизости ипподром — тете Мэри ездить на скачки, и поодаль тянулась бы железная дорога, а на ней полно блестящих паровозов, и товарные поезда, и пассажирские, и стрелки, семафоры, запасные пути, всякая всячина — чтобы деду хорошо видно в бинокль. Чтобы ему полное удовольствие на последние дни или на годы, уж как получится. Никаких тревог, никаких печалей, просто вот такое чудо. Глупая мечта. А я, как дитя малое, все еще тешусь глупыми мечтами. Прямо вижу, как здесь станут жить. Брайди, конечно, скажет, до чего миленькая парочка. Он приведет дом в самолучший вид, она будет играть в гостиной на своем белом рояле, и они вовек не заметят, что по углам прячутся наши горестные тени. Да нет, у них все углы будут слишком чистенькие и светлые, теням да привидениям там будет неуютно. И ничего не останется ни от мамы, ни от дяди Габриэла, ни от девчонки, которая столько лет сидела на верхней ступеньке лестницы и так и не подхватила геморроя. Когда-то в конюшне стояли лошади, и дядя Габриэл дважды в неделю выезжал на охоту, и конюх был, следил за сбруей и начищал до блеска великолепные сапожки. Пахло седельной мазью и конским навозом. Теперь седла валяются, облезлые, в сыром чулане со всей прочей сбруей. Печка в углу никогда не топится, птицы роняют мелкие ветки в холодный дымоход, и этот мусор выпадает из топки на пол. Хотя иногда еще слышно — вдруг попятится лошадь, застучит подковами по камню, тихонько заржет. Это, конечно, когда на тебя найдет такой стих. Я всегда трусила. Помню, какая-нибудь лошадь вскинет голову, шагнет в мою сторону, а у меня сердце так и подпрыгнет. Конюха звали Мартин. Он все тер и тер их щеткой, начищал, наглаживал, бока так и лоснились, и всегда насвистывал сквозь зубы. Прислонится, бывало, головой к теплой лошадиной шее и, не переставая насвистывать, краешком губ поцелует. Теперь он в Англии, в тюрьме. Его схватили после налета на казармы где-то поблизости от Корка. Он как будто был ранен и не мог бежать. Что-то в этом роде.