Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - Дженнифер Джонстон

— Ты весь день будешь тут сидеть?

Брайди с грохотом поставила поднос на буфет.

— Ты меня испугала. Просто, я задумалась.

— Поди лучше собери малину, пока дождя нет.

— Сегодня великолепная погода. Никакого дождя не будет.

— Утро ясно, день ненастный, — с мрачной уверенностью изрекла Брайди. — Это ты вчера вечером ела хлеб у меня в кухне?

— Я.

— Крошки.

Единственное слово — маленький гневный взрыв.

— Мне казалось, я все убрала чисто.

— Тебя что, под горкой мало кормили? — Брайди начала собирать посуду на поднос.

— Я там не осталась. Это было ужасно. Я от них удрала. Гуляла по берегу.

— Чего ради такое учудила?

— Порыв души.

Брайди насмешливо фыркнула.

— Порыв? Были бы у нас с твоей тетушкой порывы надавать тебе как следует по попке, когда ты была маленькая, так ты бы теперь не устраивала кругом порывы. Что эти двое теперь о тебе думают?

— Не знаю и знать не хочу.

Брайди грохнула кофейником о поднос.

— Тебе полагается быть настоящей леди. Тебя воспитывали как леди.

— Леди? А что это, в сущности, такое — леди?

— Ты прекрасно знаешь, про что я толкую, а этим Кейси только улицы мести, а ты перед такими людьми тетушку позоришь.

— Все люди просто мужчины и женщины.

— По-твоему, может, оно и так, да только в этих делах надо глубже глядеть, и ты Ее не расстраивай, у Ней без тебя забот по горло.

Брайди всегда говорила про тетю Мэри уважительно — Она и, лишь когда они оказывались лицом к лицу, произносила чуточку ворчливо «мэм».

— Корзинки под малину в кухне на столе.

— Спасибо, — сказала Нэнси.

Брайди взяла с буфета щетку и совок и принялась сметать крошки со стола. Когда она наклонялась и далеко протягивала руки, она потрескивала, как ее же плетеный стул в кухне. Темно-синее платье под мышками у нее выцвело почти добела. От нее вечно пахло белыми мятными леденцами, она с утра до ночи грызла их остатками зубов.

— Пока мечтаешь, дела не сделаешь.

— Да уж наверно.

Нэнси встала и пошла собирать малину.

Неторопливо ползли часы. Брайди не ошиблась: когда Нэнси шла к дому с малиной, на садовой тропинке уже темнели первые дождевые капли. К полудню все затянула серая пелена дождя. Тетя Мэри укатила в долгополом коричневом макинтоше и мягкой кожаной шляпе с обвисшими полями. В таком наряде она походила на гнома, усталого от слишком долгих трудов в подземелье. Она все махала рукой из окна машины, пока не выехала за деревья в конце дорожки.

— Ничего не видно.

Брюзгливая жалоба деда заставила Нэнси вздрогнуть. С тех пор как тетя Мэри, махая на прощанье рукой, укатила прочь, это были его первые слова. Его давно уже устроили в кресле у окна, ноги надежно укутаны пледом, бинокль и панама рядом на столике. Он дремал, бессмысленно бормотал что-то себе под нос, изредка поднимал бинокль и придирчиво осматривал железную дорогу. А потом споет клочок гимна и этим снова себя убаюкает.

— Сейчас не на что смотреть. Только на дождь.

Нэнси встала с дивана, где лежа читала книжку. Перешла комнату и остановилась подле старика. Прядь его белых, очень тонких волос лежит как прилизанная поперек макушки. Пальцы, в которых стиснут бинокль, на вид уже мертвые.

— Там вообще не на что смотреть, дед, только поле да железная дорога.

— Я много чего вижу. Целыми днями тем и занимаюсь. Это отличный бинокль. На редкость. Германский полевой бинокль. Военного образца.

Старик опустил бинокль и не без гордости на него посмотрел.

— Мародерство.

Нэнси присела рядом на корточки, и оба минуту-другую молча смотрели в окно, рябое от дождя.

— Дед, — сказала наконец Нэнси, — ты помнишь Роберта? Моего… ну, словом… Роберта?

— Я эту штуку взял у того малого, из того орудийного окопа. Он был мертвый, да. Африкандишка паршивый. Считается мародерством. Такое не одобряли. Дурной пример и прочее. Помню его лицо, будто вчера, это было. Вот чудно. Лицо вполне порядочного человека. Проклятые дикари эти африкандеры. В конце концов, не взял бы я, так взял бы другой. — Долгое молчание. — Ведь правда?

— Да, наверно.

— Такое не одобряли. Но все так делали. Не похвалялись этим, только и всего.

— Роберт… — подсказала Нэнси.

— Не помню. Очень легко все перепутать.

— Если ты помнишь лицо мертвого бура, так наверняка можешь вспомнить Роберта.

— Если кого-нибудь убьешь, он уж постарается тебе оставить на память свое лицо. Хорош подарочек.

— Ты что же, убил того бура, у которого взял бинокль?

— Наверно, пришлось. Не припомню в точности, как было дело. В конце концов, я ж был солдат. Со мной был молодой парнишка, я ему, помню, тогда сказал — этот, говорю, на вид славный малый. Вот это я помню.

— А он что сказал?

— Может, «Слушаю, сэр». А может, ничего не сказал. Что он особенного мог сказать.

— Ничего, наверно.

— Кто-то когда-то сказал: «Старая шутка смерть, а каждому внове». — Старик вздохнул. — Киплинг, наверно. Или не Киплинг? Такие слова в духе Киплинга. — Он устало поднял к глазам бинокль. — Ничего невозможно разглядеть.

— Тургенев. Вот кто это сказал. Тургенев[52].

Дед то ли не слышал, то ли остался равнодушен. Долго обшаривал взглядом железную дорогу, и поле за нею, и серое, распадающееся дождем небо; потом, к изумлению Нэнси, заявил:

— Всегда не любил русских. Роберт был большевик.

— Да что ты, дед, не может быть!

— Или анархист, или социалист. Какая-то чертовщина в этом роде. Один раз я ему сказал, наверно, говорю, в одну прекрасную ночь ты нас всех спящих перережешь. Что-то в этом роде. Он и ухом не повел. Зубы у него были в пятнах от табака. — Налетел внезапный порыв ветра, и деревья храбро замахали ветвями. — Заметно было только когда он смеялся. Коричневые пятна. Скорей всего от табака.

Он говорил так долго, что, видно, выбился из сил. Голова свесилась на грудь, пальцы разжались, бинокль упал на пол. Нэнси его подобрала. У человека на берегу, у Кассия, на зубах нет коричневых пятен. Это точно, нету. Она осторожно положила бинокль деду на колени. Старческие пальцы и во сне ощупью его искали. Нэнси съежилась на корточках возле спящего, прислушиваясь к его слабому дыханию. Что делать, если он прямо сейчас возьмет и умрет? Вот так, сидя в кресле? Перестанет дышать? В комнате станет совсем-совсем тихо, и тогда она поймет. От одной этой мысли сердце подскочило и застряло в горле. Тетя Мэри вернется после скачек веселая и застанет их тут в тишине. Она тронула руку деда.

— А! — только и сказал он. Поднял бинокль. — «Последняя летняя роза еще цветет…»[53]

— Ох, дед! — сердито пробормотала Нэнси и пошла читать книгу.

Среди дня дождь стал стихать. Наконец проглянуло солнце и на клумбы и лужайку легли черные тени.

Зазвонил колокольчик.

Кто-то дернул медную ручку звонка у парадной двери, и колокольчик заплясал на пружине высоко на стене кухни.

— Это еще кто?

Брайди подняла голову и поверх газеты поглядела на колокольчик.

— Бог его знает.

Нэнси опять уплетала хлеб с вареньем. Будто знала, что больше никогда в жизни хлеб с вареньем не покажутся ей такими вкусными.

Колокольчик опять разразился звоном.

— Кому-то не терпится. — Брайди опять зашуршала газетой перед самым своим носом. Стул под ней уютно затрещал. — У тебя ноги молодые.

— Фу! — Нэнси запихнула в рот остаток хлеба. — Наверняка это кто-нибудь противный или, может, монашки.

Обычно у парадного звонили только те, кто собирал пожертвования на всякую благотворительность;, почти все остальные попросту входили и окликали, есть ли кто дома.

А это пришла Мэйв.

— А, здрасте. — Нэнси покраснела. — Это вы.

— Дождь перестал, и мне захотелось немножко пройтись, вот я и… — Концы желтого шарфа, которым Мэйв повязала волосы, изящно трепетали на ветру. — Просто я подумала, пойду проведаю вас. Лучше ли вам сегодня.

— Просто мне вдруг стало нехорошо. Замутило… как-то голова кружилась… не хотелось затевать суматоху… вот я и… — Нэнси плела что попало и отколупывала пальцем бугорок краски на дверном косяке.

— Вы пошли домой и легли?

— Свежий воздух… вы же знаете, иногда совершенно необходимо подышать свежим воздухом. Я немного погуляла. Но, конечно, прошу извинить. Может быть, зайдете?

Мэйв колебалась.

— А то давайте посидим в саду. Там после дождя так славно пахнет.

— Я ведь ненадолго. Мне надо съездить в город.

Ясное дело, на свиданье с Гарри. Розовые абажуры.

Вино. Они держатся за руки, и над столиком позвякивают браслеты Мэйв.

— Вы уже пили чай?

— От чашечки чая никогда не откажусь. Если вас это не слишком затруднит.

— Нет-нет, — без особого восторга пробормотала Нэнси. — Пройдите кругом. Шезлонги на веранде. Я мигом.