Грустный шут - Зот Тоболкин

— Будешь кокать меня башкой о стенку, — Барма сильно стукнулся о мачту, напугав Дашу. — Вот так.

Даша шлепнула его за глупую шутку, не заметив, что перед тем Барма подставил под затылок ладонь.

— Не кокать, а кашеварить, — строго поправил Митя.

— А, то можно. Дашь мне Тиму в помощники.

— Я согласен: из чашки ложкой, — подмигнул ей Барма. Приметив селенье вдали, сказал: — Сулея, братцы!

Городок был неблизко, но река здесь бежала прямо, и потому он виделся издали. Митя остерегся плыть к городу, боясь, что их может встретить Першин.

— Заходи в протоку, — скомандовал Егору.

Приставая, слышали: в городе поднялась какая-то кутерьма.

— Колокольным звоном кого-то встречают, — вслушиваясь, сказал Бондарь. — Нас аль Першина?

— Может, празднуют, — возразил Барма. — Ты, святая душа, часом не знаешь, какой день сегодня?

— День-то? — почесал переносицу Бондарь. — Погожий.

Митя внимательно всматривался в берег, искал, где лучше пристать.

— Проточка-то к острову ведет, — сказал Гусельников-старший. — Веди прямо — попадешь на остров. Там нас никто не сыщет.

Завилась, закрутилась проточка, будто нитка в узоре: ни конца, ни начала. То петлю выпишет, то восьмерку. Убрали парус. Дощаник ткнулся с разбегу в тихий, заросший тальником затончик. Братья, нарубив веток, забросали суденышко — в двух шагах дощаника не заметишь.

Весь берег затянут кустами, осокой, хлябающими кочками. Сквозь ближний лесок видится закатное солнце. Оно уж накинуло на себя темное одеяло. Лишь верхняя четверть выступает из туч.

— Я там вон ланись взял росомаху, — сказал Степша. — Притомился, заснул. Она, злыдня, котомку мне порвала.

— Красота-то какая! Бла-алепие! — гудел Бондарь, не боясь, что может быть услышан. Из лесу, путаясь с перепугу в собственных крыльях, выфуркал табунок куропаток. Круша кусты и молодую поросль, кинулся напролом не то медведь, не то сохатый.

— Тише! — цыкнул Егор, хотя вряд ли кто мог здесь их слышать: глушь и безлюдье.

Барма, раздевшись, с разбега сиганул в реку и пропал. Подождав минуту-другую, Даша забеспокоилась: «Не утонул ли?»

Барма не всплывал, но вот на середине реки забелело что-то — не голова. Голова оставалась под водою.

— Ти-има-а! — Забыв, что не умеет плавать, Даша кинулась в воду, попала в воронку. «Утопленник» щукой ринулся к ней и — вовремя. Даша, нахлебавшись воды, уж пошла на дно. На берегу, придя в себя, разрыдалась.

— Ну полно, Даня! Полно тебе! Утонуть мне не суждено — под одеялом твоим помру, — утешал ее виновато Барма. С шуткой, пожалуй, пересолил. Да уж так скроен: всегда проказил. — Ежели реветь любишь — иди в монастырь. С шутом надо смеяться. Выбирай: смеяться аль реветь?

— Смеяться, Тима. До последнего издыхания смеяться.

— Вот истинная жена скомороха! Смейся, пока живешь? Помрешь — другие смеяться будут.

21

Ни комара тут, ни грязи. Тишина, которую по утрам ломают проснувшиеся птицы. Нет-нет да и зверь подкрадется. Его не трогают. И он никого не задевает. Зверь здесь никого не задевает. Мир на острове, согласие.

Полтора-Петра наловил окуней. Гонька чистит теперь рыбу. Даша варит уху. Бондарь с тоскою заглядывает в неосвященные кувшины. В них пусто.

— Сотвори новое чудо, Кеша: преврати водичку в вино, — советует Барма, напоминая о «чуде» с цепями.

— Час не грянул, — вяло отзывается Бондарь. — Вино после полуночи добываю, когда сатана ходит на промысел. Чтоб господь не видал.

— От бога не прячься. В меру-то и Христос принимал.

— Не сходить ли нам в город? — с надеждой поглядывая на Митю, спросил Бондарь.

— Надо бы, да боюсь, Першину в лапы попадете.

— Ну, братко, не скоморох я, что ли? — Барма выворотил мехом наружу шубу, забрал волос под монашескую скуфейку, вывернул веки и, взяв сухарик в рот, перекосил хитрое скуластое лицо.

Дашу передернуло от омерзения:

— Уй, с кем я жила!

Перед ней стоял бесноватый с морщеным пучеглазым лицом, с одутловатыми щеками; на скошенный безвольный подбородок стекала слюна.

— Сосуд, сосуд, сосуд скудельный! — гнусаво и хрипло кричал Барма. Кинувшись к ней, облапил, забормотал невнятно: — Дьяволица! Исчадие ада!

И не знай Даша, что это муж ее, упала бы в обморок.

Бондаря одели в костюм Терехи. Вынув из мешка своего усы и бороду, Барма наклеил их, а сверх того подрисовал на щеке Бондаря шрам.

— Мать родная теперь не узнает, — похвалил Митя старания брата.

— Я тоже с вами, — запросился Гонька. Его взяли: малец — не обуза.

— А вериги-то? — хватился Бондарь, вспомнив о кувшинах своих. Связав их, повесил на плечи Барме. — Вот теперь ты почти что святой. Не тяжело? — спросил заботливо. Тут же успокоил: — Носи, пока пустые. Полные — сам носить буду.

22

На лицо Фешино упала искра. Она открыла глаза, ахнула: через окна ползли три красных змея, брызгали жаром.

— Ва-аня! Ваню-юшааа! Гори-им! — затрясла она мужа.

Пикан улыбнулся во сне и, перевернувшись на другой бок, подложил под щеку ладошку. Снились ему радостные, давно забытые сны. Будто собралась семья в Светлухе. Потаповна с Дуней закрылись в горенке, шепчутся там о чем-то. Пикан с сыновьями сидит за столом, разглядывает смуглую и будто знакомую женщину. Видел ее когда-то, но где — вспомнить не может. И имя запамятовал. Но вот вспомнил, пробасил ласково: «Татарочка моя…» — и проснулся от крика.

Вскочив, кинул на окно одеяло. Огонь рвался через одеяло, жег руки, клубился и рокотал в соседних двух окнах. Верно, и в других комнатах было то же. Второпях натянув на себя штаны, схватил Фешу на руки, вынес на улицу. Вспомнив про князя и Пинелли, вернулся в дом и выволок их прямо в исподнем. Сбежались с ведрами и баграми соседи, но было поздно: дом занялся со всех сторон.

— Проспали… — сказал Пикан. — Давай, сосед, твои хоромы спасать.

Разворотили заплот, соединявший дома соседей, стали поливать водой. И хоть неблизко дома стояли, но искры с пожарища долетали и к Тюхину. Одна из стен его амбара зашаяла, но ее скоро залили.

Крыша пикановского дома между тем рухнула. Пламя дожевывало стены. Внизу оно ярилось, металось от стены к стене, вышибало тучи золотых мух. Облизав нижние венцы и превратив в угли пол, успокоилось.

Легко и споро огонь расправился с надежным жилищем. Но горький дым еще долго вился над местом, которое недавно называлось Пикановым домом.

Лица соседей были добры и сочувственны. Кто-то ахал, кто-то зябко подергивал плечами, кто-то бормотал теперь ненужные сочувственные слова: «Не повезло бедняге!» Безучастно топорщился князь; завернувшись в толстый ковер, философствовал Пинелли:

— Не огорчайтесь, сеньоры! На этом месте мы выстроим новый город! В нем все решительно будут счастливы.

— Скоро выстроишь-то? — хмыкнул Тюхин.

— Это зависит от нас.

— Силен человек, огонь сильнее, — бормотал князь. В нем просыпалось чуть слышное самому любопытство к жизни. Был дом — и нет дома. Был человек — и нет человека. Что между этим?

Между этим выходила — жизнь. Ведь в доме менялись люди, менялись судьбы, и время терло их на своей терке, то высветляя день или год счастьем, то вымарывая его черным горем. Горе ли, что Пикан остался без крова? По князю выходило, — не горе. Потому что жизнь сожалений не стоит. И стало быть, все блага, все ее беды тоже того не стоят. И все же, все же в том, что живет человек, мучаясь и радуясь, есть какой-то пока непонятный князю смысл. А этот глупец долдонит о сказочном городе. Можно ли выстроить его? Наверно, можно. Но зачем? Пускай все идет своим чередом.

— Вот ты построишь, — прервал князь свои размышления, — огонь возьмет и твой город слизнет. Пепел останется.

Пинелли рот разинул: предусмотрел все — и как выстроен будет город, и сколько понадобится сил и средств, и как станут жить в нем граждане, — о стихиях не подумал.

— А кроме того, — продолжал безжалостно князь, и слова его после долгого молчания были особенно значимы; услыхав их, Пинелли вжался в себя, стал меньше ростом, — кроме того, Луиджи, будут ли в твоем городе счастливы все? Счастье у каждого свое. Оставь этот бред глупцам и займись своим ремеслом. Ты искусный ваятель.

— Не мешай человеку! Пущай грезит, — заступился Тюхин за итальянца. — Может, просит душа. Душе претить надо ли?

Феша вслушивалась в дальний крик петухов, прокарауливших нынче солнце. Оно уж выплыло, огромное, красное, напоминая людям, что каждый день начинается заново. Надо радоваться всякому дню: он неповторим.

Петухи замолкли, и на обгоревшей черемухе обидчиво свистнула пташка. Опал цвет пьянящий, пенный, наметились первые вздутыши ягод. Огонь излюбил черемуху дочерна, а соловей остался ей верен: он так самозабвенно изливался в песне, словно состоял из одного только поющего горлышка.