Немецкий мальчик - Патрисия Вастведт

Я была в темно-зеленом французском пальто. Ты всегда говорила, что натуральный мех мне к лицу.

Мы ждем новостей о новой должности Артура. Нас заверили, что он займет достойное место в партии. Возможно, придется переехать, но наш вождь теперь проводит больше времени в Берлине, так что неважно, куда именно мы отправимся.

Гюнтер и Анна-Мария за нас не рады. Мы почти не видимся, а когда встречаемся, родители не отдают должное успехам Артура. Думаю, это признак невежества. По-моему, Анна-Мария втайне гордится Артуром, но они с Гюнтером не понимают, зачем Германии коренные перемены. Они настоящие ретрограды и либеральничают самым постыдным образом. Они до сих пор дружат с евреями — нужно ли еще что-то говорить?

Но они видят, что я стала Артуру хорошей женой, — наверное, лучше, чем они ожидали. Брак держится не только на любви, но и на долге. Еще важно, чтобы каждый из супругов как можно лучше выполнял свои обязанности. Нужно показывать, чем полезен ты сам и в чем ошибаешься, а не прикрываться совместной ответственностью. Не знаю, конечно, как у вас с Джорджем… Благодаря мудрости герра Гитлера я столько узнала! Мама нас ничему полезному не учила.

Сегодня вечером в честь дня рождения Артура я пеку торт — точнее, надзираю за кухаркой. На кухне от меня по-прежнему толку чуть. Штефан хотел помочь, но Артуру не нравится, когда мальчик занимается девчачьими делами. Штефан такой добрый и серьезный, ты бы его видела. Уже неплохо считает и говорит по-английски. Артур очень им гордится.

Мне сделали перманент. С домашними хлопотами это сущее благо, а еще очень красиво. Спроси Джорджа, вдруг он тебе тоже разрешит? Приходится спать в сетке, но красота требует жертв.

Как всегда,

Карен.

Склонившись над раковиной, Карен почувствовала запах мочалки, вонь водосточной трубы и металлическую горечь латунных кранов. Рот заливала слюна, по лбу градом катился пот. Карен обхватила руками раковину. Перед глазами было черным-черно, потому что все мысли занимал судорожно сжимающийся желудок.

Карен взглянула в зеркало. Кожа слегка пожелтела. От слишком долгого сна веки набрякли, а щеки ввалились. На переносице прорезались две морщинки.

Надо показаться доктору: ее ведь предупреждали, что с таким слабым сердцем шутки плохи. Возможно, Артур уже в курсе и считает, что мертвая жена удобнее, чем живая и проблемная.

Рвотные позывы на время стихли. Карен умылась, села на табуретку возле ванны и прижалась щекой к кафельной стене. Еда внушала отвращение, но пустой желудок судорожно сжимался. Карен знала, что передышка будет недолгой. Так оно и оказалось: в горло снова поднялась кислятина.

Едва поезд отъехал от Зальцбурга, Карен представила, как в Мюнхене пересядет на другой, парижский, из Парижа доберется до побережья, а оттуда паромом в Англию. Одиночество, ухмылки Хеде, молчание Артура и напыщенные тирады фюрера останутся в Германии.

Немецкий поезд сверкал хромом, пах свининой и капустой. Свастики кровавыми капельками алели в уголках салфеток, на посуде вагона-ресторана и запонках проводников.

Во французских поездах всюду полированное дерево и истертый синий бархат. Паром через Английский канал коричневый, в каютах оливковая обивка из кретона и раскачиваются десятиваттные лампочки. А дальше дом.

От Англии ее отделяют только мили. Она поселится в Ромни-Марш в уютном доме Элизабет. Там прямо из окна видно, как пасутся овцы, а в небе мелькают скворцы. Один шаг, другой — и она на свободе.

Но если сбежать, она больше никогда не увидит Штефана, поэтому нужно остаться, а доктор Хартог ей поможет. При последней встрече он вложил ей в ладонь визитку.

— Карен, милая, если понадоблюсь, вы знаете, где меня искать, — сказал тогда Рубен Хартог.

Как странно снова оказаться в Мюнхене, да еще одной! С вокзала Карен на такси приехала к дому доктора Хартога. Дом стоял на зеленой улице среди особняков со ставнями на окнах и чугунными воротами. Дверь открыла молодая женщина, белокурая и стройная, как Карен. Вероятно, в другом месте и в другое время они стали бы подругами.

— Могу я видеть доктора? — спросила Карен.

Тошнота почти не чувствовалась, Карен подумала бы, что паникует напрасно, если бы не знала, что позывы приходят внезапно, нужно поторапливаться. Карен протянула визитку, но молодая женщина даже не взглянула.

— Его нет, — покачала головой она, и улыбка померкла.

У Карен аж челюсть свело, точно она ела соль. Нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы ее вырвало на крыльце доктора Хартога!

— Если не возражаете, я бы хотела его подождать. — Карен стиснула зубы и сосредоточилась на лице женщины.

— Вы его подруга? — спросила хозяйка.

— Нет, вовсе нет, я не знакома с ним лично. — Казалось, сам воздух новой Германии призывает: «Не раскрывай карты! Не говори правду!» — Он друг моего двоюродного брата, который живет в Лондоне, он тоже врач. Видите ли, я англичанка, хотя живу здесь, в Мюнхене. Дело не очень важное: меня просили доставить письмо, точнее, визитку.

Слишком много слов, слишком много ненужных подробностей. Ложь должна быть лаконичной и изящной. Карен подарила хозяйке самую обаятельную из улыбок, имевшихся у нее в арсенале.

— Между нами говоря, я пришла по обязанности и не очень расстроюсь, если ничего не получится.

— Доктор Хартог здесь больше не живет. — после паузы ответила блондинка и шмыгнула носом. — Его жена и дочь перебрались на восток, насколько я понимаю, вместе с внуками. Доктор с ними не поехал, но где он, я не знаю. — Ее зрачки превратились в щелки — будто у кошки, и следующий вопрос прозвучал как бы между прочим, как бы по доброте: — Может быть, у вас другое дело к доктору?

— Нет, нет, только письмо. — Карен почувствовала, что бледнеет: тошнота уже близко. Эту женщину не проведешь. — Ничего страшного, простите, что побеспокоила.

— Хотите оставить письмо? Правда, не могу обещать, что доктор его получит.

— Спасибо, но нет. Я обещала доставить его лично. Глупости, конечно, но меня так попросили.

— Понимаю. — На лице женщины одновременно читались облегчение и гадливость, будто она проткнула гнойник. — Очень жаль, но помочь ничем не могу. — Она отступила, чтобы закрыть дверь. — Heil Hitler!

— Heil Hitler! — ответила Карен.

1937

26

В светлое время дня Эдди откапывал скот. Овцам снег не страшен, а вот новорожденные ягнята могут замерзнуть насмерть, даже материнского молока не попробовав.

Тропы и дренажные канавы заносило снегом, приходилось ходить с палкой, как слепому, и нащупывать дорогу. Один неверный шаг — и завязнешь в сугробе чуть ли не по плечи. Все заборы и ограды исчезли, и под большой снежной насыпью могло оказаться что угодно — дерево, пастушья хижина или стадо овец.

В оттепель весь этот снег превратился в воду. Весенние цвета земли, травы и коры деревьев блестели и ослепляли, как свежая краска на картине. Ромни-Марш казалась плоской, пока паводок не обозначал пригорки и низины. Сейчас Эдди целыми днями бродил по островам и переносил овец либо домой, либо на возвышения, куда можно положить лист шифера и солому. Половину бочонка он превратил в паром, на котором перевозил ягнят. Овцы плыли следом, а сзади их подгонял колли.

По затопленным пастбищам Эдди бродил с самого утра и сейчас, прислонившись к дереву, через гладь паводковой воды смотрел на лебедей и их отражения. Чуть дальше маячила фейрфилдская церковь, временно, оказавшаяся на острове. Эдди закурил и, затянувшись поглубже, наслаждался теплом табачного дыма.

День догорал, а еще нужно пройти двести ярдов до церкви и проверить, не занесло ли туда его овец. Дороги на пастбище не было, и даже летом женщинам на каблуках и старикам приходилось тяжело. В воскресенье священник и его прихожане поплывут в церковь на лодках. Впрочем, в паводок здесь всегда так. Спасение души в этих краях требовало недюжинной выдержки и изобретательности.

В этой самой церкви Эдди венчался с Рейчел. Как хороша была его невеста! Медовая кожа, просвечивающая сквозь белое кружево, гордо поднятая голова, ослепительная улыбка… Рейчел ничуть не стеснялась. Вокруг ее букета кружила пчела, а на цветок в волосах то и дело садилась бабочка. В церкви царил зеленоватый сумрак и могильный холод, но Эдди вспоминал лишь тепло надежды и красоту невесты, прекрасной, как псалом.

Рядом с Джорджем стояла Элизабет в синем костюме, а бабушка Лидия и Вера сияли ярче электрических ламп. Потом все бросали разноцветные лепестки и конфетти, которые тотчас подхватывал ветер.

Джордж Мэндер пригласил фотографа. Когда настала пора делать снимок, Эдди застыл как истукан, а Рейчел сперва взяла его под руку, а затем повернулась, чтобы чмокнуть в щеку. В результате на фотографии ее лицо и ленточки букета получились как будто в дымке, а платье и волосы развевались, словно флаги.