Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― Я могу взять все на себя, мистер Шелли, ― мягко сказал Хоппнер. ― Почему бы вам не оставить вашу дочь с нами, а самим не отправиться с миссис Шелли в вашу комнату. Думаю, у доктора должно найтись что-нибудь, что поможет вам успокоиться.

В душе у Шелли царила ноющая пустота, вакуум, пока он не вспомнил, что сказал ему Байрон во время их верховой прогулки по Лидо: «Очевидно, можно даже вдохнуть жизнь в труп недавно погибшего человека, если солнце еще не коснулось его своими лучами»… : а затем его тонкие губы растянулись в отчаянную улыбку.

Шелли поднялся, все еще прижимая к себе маленькое тело, и медленно подошел к окну. Лишь самые высокие шпили церквей все еще отливали золотом.

Он повернулся к Мэри, и даже несмотря на застилавшие ее глаза слезы, она увидела достаточно на его лице, чтобы испуганно вздрогнуть.

― Еще не слишком поздно, ― сказал он, словно эхом вторя тому, что менее получаса назад сказал ему Байрон. ― Но я должен взять ее… наружу, ненадолго.

Хоппнер начал было возражать, указывая на доктора, чтобы заручиться его поддержкой, и, казалось, испытал облегчение, когда Мэри поднялась, собираясь что-то сказать.

Но она сказала совсем не то, что он, по всей видимости, от нее ожидал. ― Может быть, ― сказала она Хоппнеру голосом резким от горя и страха, ― вам лучше разрешить ему взять ее.

Хоппнер, повышая голос, начал было спорить, теперь уже с ней, но она не сводила глаз с лица Шелли. ― Нет, ― сказал она, обрывая Хоппнера, ― он просто… хочет взять ее в церковь, чтобы отслужить над ней молитву. Он вернет ее обратно до…

― До рассвета, ― сказал Шелли, большими шагами направляясь к двери.

* * *

Когда гондола выплыла в Большой Канал из узенького Рио ди Ка’ Фоскари[239], он опознал усатого гиганта, орудующего веслом на соседней лодке, как Тито, гондольера Байрона, и махнул ему рукой; через минуту гондола Байрона подплыла борт о борт с его лодкой, и Байрон крепко сцепил оба планшира чтобы удержать лодки вместе.

Он увидел труп Клары и выругался. ― Давай ее сюда, ― сказал он, ― и забирайся сам; я только что услышал, что на пьяцца полно австрийских солдат ― похоже они готовятся восстановить глаз ― и они тотчас догадаются, что мы задумали, если увидят, как мы доставляем труп к подножию колонн.

Шелли протянул мертвую Клару, затем в нерешительности остановился. ― Но нам ведь нужно ее туда доставить, весь смысл этого…

Байрон бережно принял у него тело и положил его вниз, на одно из кожаных сидений гондолы. Шелли заметил Аллегру, дочь Байрона и Клэр, с широко раскрытыми глазами сжавшуюся на сиденье ближе к носу.

― И мы это сделаем, ― заверил его Байрон. ― Просто мы не можем позволить им увидеть, что она мертва.

Шелли перебрался в гондолу Байрона, а затем попытался заплатить гондольеру, который подобрал его у входа в гостиницу, но мужчина, похоже, только сейчас понял, что перевозит труп, и, толкнувшись веслом, направил свое судно прочь, не взяв никой платы.

― Хороший знак, ― с надрывом сказал Шелли, садясь подле своей мертвой дочери. ― Она не может отправиться в царство мертвых, если перевозчик[240] не возьмет две монеты.

Байрон мрачно ухмыльнулся, а затем приказал невозмутимому Тито двигаться тем же курсом ― и посматривать по сторонам в поисках любых spectaculos di marionettes[241]. Он осторожно вытащил из кармана тряпичный сверток и развернул его; внутри оказался крошечный железный зажигательный снаряд[242], и он подул в прорези для воздуха. Шелли увидел разгорающийся внутри крохотный красный огонек.

Сейчас Шелли был готов полностью довериться Байрону, так что даже не спросил о причине, когда Тито причалил гондолу возле мостовой у Академии Изящных Искусств[243], где в свете рано зажженных ламп шло кукольное представление.

Байрон снова завернул зажигательный снаряд и вернул его в карман, затем выбрался на берег, прихрамывая добрался до подмостков, и ухитрился прервать представление на время, достаточное, чтобы поговорить с одним из кукловодов позади сцены. Публика, казалось, была совсем не против нового представления, толпа зашевелилась, послышались оживленные возгласы «Il motto signore inglese!» ― это сумасшедший английский лорд! Шелли увидел деньги сменившие владельца, а затем Байрон хромая направился назад с одной из больших сицилийских марионеток в руках. Это был рыцарь в золотых доспехах, с которого на тонких нитях свисала железная крестовина.

Когда Байрон вернулся в гондолу и приказал Тито двигаться дальше, он начал снимать с марионетки секции доспехов и бросать их Шелли. ― Одевай Клару в это, ― отрывисто бросил он. Шелли сделал, как он велел, и, когда Байрон передал ему золотой шлем с забралом, попытался натянуть его на голову Клары.

― Не подходит, ― выдавил он, спустя несколько мучительных минут.

Канал погрузился в сумерки, и с каждой минутой становилось все темней ― вода уже пестрела полосами и мазками цветных отражений от бесчисленных огней, льющихся из многооких дворцов проплывающих мимо.

― Должен подойти, ― жестко ответил Байрон. Он вглядывался в выступающие из темноты очертания куполов Санта Мария делла Салюте. ― И как можно быстрее ― у нас осталась лишь минута-другая.

Шелли с силой натянул шлем, надеясь, что Аллегра не смотрит.

Гондола причалила к фондамента[244], перед освещенной уличными фонарями пьяцца[245], и, когда Шелли поднялся и шагнул из раскачивающейся лодки на ступени, он увидел, что на площади на самом деле были австрийские солдаты ― выстроившееся в шеренгу ― а еще увидел древесный уголь, солому, вязанки дров и кучи парусиновой ветоши, наваленные вокруг оснований колонн. Дыхание ветра донесло явственный запах брэнди.

Он повернулся к Байрону, который уже стоял позади вместе с Аллегрой. ― Их что, можно пробудить, если сильно нагреть?

― Верно, ― ответил Байрон, вглядываясь в том же направлении, ― если использовать подходящее горючее, и к тому же не должно светить солнце. Похоже, австрийцы готовы; глаз должно быть уже в Венеции. Жаль, что я не подумал захватить Карло.

Тито остался в гондоле, и необычная четверка ― Байрон, Аллегра и Шелли несущий жуткую марионетку ― большими шагами направилась через площадь.

Несколько австрийских солдат выступили вперед, похоже, намереваясь их остановить, но начали хохотать, когда увидели, что нес Шелли, и окликнули его по-немецки.

― Они хотят увидеть пляску марионетки, ― напряженно прошептал Байрон. ― Думаю, лучше им уступить. Это отвлечет их внимание. А я тем временем попытаюсь поджечь заготовленное ими топливо ― сейчас, пока глаз все еще не здесь ― пока они смотрят на тебя.

Шелли в ужасе воззрился на него ― и тут он заметил ветхого, опирающегося на трость старика, стоящего позади Байрона. На секунду под коричневой мантией промелькнула вспышка света, и Шелли понял, что там у него спрятана лампа. Не собирается ли он тоже преждевременно поджечь заготовленное горючее, пока Грайи лишены своего глаза?

Старик встретился с ним взглядом и кивнул, словно бы отвечая на его мысль ― и внезапно Шелли вспомнил, что видел его здесь месяц назад; он тогда крикнул что-то, что прозвучало как Перси, но теперь Шелли как никогда был уверен, что на самом деле он крикнул Персей.

― Ну же, ― прорычал Байрон. ― Вспомни, если это сработает, это не будет неуважением к трупу. Он толкнул к нему Аллегру, что лишь усилило терзания Шелли ― что она обо всем этом подумает?

Со слезами на глазах, Шелли схватил одной рукой железную крестовину, а другой стиснул нити, а затем позволил маленькому телу выскользнуть из рук, так что оно безвольно повисло, болтая ногами над щербатой мостовой ― и, когда Байрон украдкой скользнул в сторону, скрывшись в тени, Шелли начал дергать за веревки и крестовину, заставляя тело исполнять гротескный танец. Свет фонарей красными отблесками вспыхивал на шлеме, который безвольно болтался на уровне его пояса.

Он крепко стискивал зубы, не позволяя себе думать ни о чем, лишь надеялся, что бешено громыхающее в груди сердце убьет его сей же миг; и хотя сквозь биение крови в ушах он смутно осознавал, что солдаты начинают ворчать, лишь, когда он украдкой бросил на них взгляд, он понял, что представление им не по нраву ― что они видали и лучшее и в этих вещах имели более притязательные вкусы.

Каким-то образом от этого все сделалось еще немного хуже. Ему пришло в голову, что он теперь знает что-то, чего возможно не знает больше никто в целом мире ― что нет проклятия более ужасного, чем Позволить своей дочери умереть и быть превращенной в куклу, которая встречает неодобрение среди публики, состоящей из австрийских солдат.