Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Шелли отложил письмо и посмотрел на Мэри, сидящую за столом напротив. Она единственная из всех смотрела на него, так как Клэр кормила детей. В пристальном взгляде Мэри читался испуг, так что он постарался придать голосу беспечный тон. ― Мне нужно завтра съездить в Падую, ― сказал он. ― У Байрона есть новости по поводу доктора для Клэр. Это казалось прекрасным предлогом ― Клэр была больна, и лишь неделю назад он возил ее в Падую к доктору. ― И, похоже, этот врач может вылечить и недомогание малышки Клары ― будь готова приехать вместе с ней, когда я за вами пошлю. Он глянул в сторону задней части дома, а затем добавил: ― и, конечно, захвати с собой юного Вильяма.

Мэри принесла ему тарелку горячих макарон с овощами, но он, казалось, их даже не заметил, пристально глядя как маленькая Клара слизывает свою растертую в пюре порцию с ложки, которую Клэр подносила к ее рту, и думая о ее копии, которую он видел гуляющей по саду. «Что же это означало? Не прождал ли он слишком долго»?

Доверчивая невинность ребенка ужасным укором терзала его сердце, словно в боку его засел зазубренный ржавый меч; она заслуживала нормальной жизни, нормальных родителей. «Разве может быть бог, ― думал он, ― если такой светлый ребенок, может родиться у такого человека как я».

Письмо Байрона было единственным, что он съел в этот вечер.

* * *

Последующее письмо Байрона дожидалось Шелли в Падуе, и после того как он его прочел, он тотчас же запихал Клэр в экипаж обратно до Эсте, так как Байрон писал, что гамбит[233] все еще был возможен. Клэр, придя в замешательство, спросила его о докторе, которого они вроде бы прибыли увидеть, и Шелли не нашел ничего лучше, чем сказать, что они его упустили, но несомненно застанут, когда она вернется с Мэри и детьми.

Когда Клэр уехала, Шелли отправился в Палаццо делла Раджионе[234] и в одиночестве обошел его большой зал, отмечая, как его громадные размеры заставляют его самого чувствовать себя маленьким и незначительным; так как теперь он не мог найти никаких оправданий тем восемнадцати дням, которые бесцельно растратил на вилле в Эсте, и был бы действительно рад, если бы Перси Шелли и вправду оказался незначительной фигурой заднего плана, просто человеком из толпы, чьи ошибки не имели далеко идущих последствий.

Через два дня, в восемь тридцать утра, Мэри, Клэр и дети прибыли в Падую.

Маленькой Кларе становилось все хуже, ее рот и глаза подергивались знакомым Шелли образом ― его первый ребенок от Мэри, девочка которой они даже не успели дать имя, обнаруживала сходные симптомы прямо перед тем как умерла, четыре года назад.

Несмотря на возражения измученной Мэри, он настоял на том, что доктор в Падуе, как оказалось, был не слишком хорошим, и что им следует без промедлений отправиться в Венецию. Погода так и не прояснилась ― они стояли на площади перед церковью Святого Антония, и дождь то скрывал за серой стеной, то выхватывал во вспышках молний выполненную Донателло конную статую Гаттамелата[235] ― а дети плакали.

В течение часа они прождали под узким навесом экипаж, который должен был доставить их в прибрежный город Фузина[236], откуда можно было взять лодку до Венеции; наконец, экипаж показался и, покачиваясь, направился к ним по мостовой, и, когда он со скрипом остановился, Мэри забралась внутрь, и Шелли взял Клару на руки, чтобы передать ее матери.

Когда он поднял дочку перед собой, он пригляделся и заметил две воспаленные отметины укуса на ее горле.

«Вот и разбилась вдребезги, ― с горечью подумал он, ― хрупкая фантазия Байрона, что эта освященная земля может послужить защитой от нефелимов ― или, быть может, французы ее осквернили, когда разрушили стены монастыря Капуцинов». «Французы тоже, ― вспомнил он, ― были одержимы стремлением захватить Венецию».

* * *

В зловонных доках Фузины он обнаружил, что их дорожные пропуска отсутствовали среди багажа, хотя Мэри клялась, что она их упаковала. Таможенники сообщили Шелли, что не пропустят ни его, ни его семейство без документов, но Шелли выбрал одного из стражников и отвел его в сторону через покрытую грязными лужами мостовую. Там он поговорил с ним несколько минут в тени старого каменного пакгауза[237] и, когда они вернулись, неожиданно бледный страж угрюмо сказал, что они все же могут переправиться.

Шейная косынка, которой офицер утер лоб, когда они шагали мимо, была художественно запятнана старой, высохшей кровью.

* * *

Во время долгой поездки на гондоле судороги Клары становились все хуже и хуже, и худое лицо Шелли словно окаменело, пока он поочередно смотрел то вниз на ребенка, то вверх на садящееся солнце, видневшееся в просвете меж грозовых облаков, так как Байрон сказал ему, что ритуал должен проводиться ночью.

Когда гондольер, орудуя веслом, остановил лодку у омываемых волнами ступеней Венецианской гостиницы, Шелли сразу же забрался в другую гондолу и отправился, чтобы найти Байрона. Когда он сошел на берег, солнце уже было низко и красными отблесками пламенело на шляпках гвоздей, забитых в лица деревянных mazzes, венчающих расцвеченные голубыми и белыми полосами причальные столбы перед Палаццо Мочениго. Флэтчер поспешно провел его наверх в бильярдную, где его уже дожидался Байрон. Аллегра была вместе с ним, но Маргариты Когни видно не было.

― Возможно, я прождал слишком долго, ― сказал Шелли, и голос его дрожал от сдерживаемых эмоций. ― Клара умирает…

― Еще не слишком поздно, ― ответил Байрон. ― Они еще не успели… пожаловать глаз Грайям. Он возбужденно махнул рукой в сторону окна. ― Встречаемся на закате на пьяцца ― я захвачу с собой Аллегру, а ты привези хотя бы Клару; ее будет достаточно, если она единственная удостоилась особого внимания. А затем будь готов укрыться в какой-нибудь церкви, пока мы не найдем корабль, который возьмет нас всех в Америку.

― В церкви? ― с сомнением покачал головой Шелли. ― Нет, не думаю ― ты, может быть, и не видишь ничего дурного в выражении… безоговорочной преданности церкви, но я не собираюсь позволить Кларе и Вильяму вырасти зашоренными. Даже в качестве жеста…

― Послушай меня, ― сказал Байрон, достаточно громко, чтобы перекрыть поток его возражений. ― Это не жест, ты запросто можешь вообще не вырастить своих детей, если не сделаешь этого. Что-то должно скрываться за верой, что церковь является прибежищем, ― за всей этой солью в святой воде, витражными стеклами и золотыми дискосами, которые держат под подбородками людей, что выстраиваются в очередь, чтобы получить причастие.

Шелли его слова, похоже, не убедили. ― Дискосы[238]? Те маленькие диски с ручками? Ну и какая же от них польза?

Байрон пожал плечами. ― Ну, ― сказал он, ― сегодня считается, что эти металлические диски нужны, чтобы улавливать падающие крошки хлеба, но они отполированы до блеска, и Отец Паскуале как-то намекнул мне, что раньше их обычно использовали, чтобы убедиться, что каждый причащающийся отражается в зеркале.

* * *

Когда Шелли вернулся в гостиницу, Мэри сидела на цветастой софе в приемной, а Клара билась у нее на руках. Он не успел еще приблизиться к ним, как увидел, что девочка затихла и безвольно обмякла. Он пробежал последние несколько шагов и выхватил тело из рук Мэри.

Поблизости стояли Клэр и какой-то незнакомый мужчина, который теперь шагнул вперед и объяснил по-итальянски, что он доктор. Шелли позволил ему осмотреть покоящуюся на его руках Клару, и спустя мгновение доктор тихо сказал, что ребенок умер.

Наступившее молчание, казалось, всколыхнуло окружающий воздух до самого украшенного росписью арочного потолка. Шелли попросил мужчину повторить, что он только что сказал, более медленно. Мужчина сделал это, и Шелли покачал головой и потребовал сказать это снова. Диалог повторился несколько раз ― несмотря на то, что доктор, очевидно, начинал терять терпение ― пока, наконец, Шелли уже больше не мог тешить себя надеждой, что доктор сказал что-то другое. Все еще держа мертвого ребенка, он тяжело рухнул на софу рядом с Мэри.

«Мой мертвый сын, мой Магус Зороастр, ― думал он словно в бреду, ― в саду гуляя, встретил образ свой».

Несколько минут спустя отворилась выходящая на канал дверь, впустив внутрь холодный порыв ветра, но Шелли так и не поднял взгляд. Ричард Хоппнер, Английский Консул, пересек комнату, взглянул на доктора и получил от него подтверждающий кивок, а затем склонился к Шелли и несколько раз назвал его имя, прежде чем Шелли, казалось, осознал, что он был здесь.