Пьесы - Иосиф Леонидович Прут

Но вы хоть воевали, Фома Петрович! А мы? Даже с врачом не успели схватиться… Ведь правильно говорит товарищ старшина — обидно умирать от такой нелепой случайности…

Г р и г о р ь е в (перебивая Бермана). Кто сказал «умирать»? А? Не было такого слова, и никогда я его не говорил! Смерти, душа из нее вон, я не боюсь! И буду с ней биться, а не нюни пускать, биться за жизнь до последней капли крови! Она еще стране нужна, моя жизнь! И мне она нужна!

О р л о в (взволнованно). Конечно, Фома Петрович! И мы ее дешево не продадим! Ведь мы с вами бывали и в более тяжелых переделках — и то не тужили! Верно?

Старшина молча кивает головой.

А насчет взрыва, товарищ Берман, — неизвестно, случайность ли это!

Пауза.

К у р а к и н. Разрешите мне влезть на торпедный аппарат, товарищ старший лейтенант! Может, там мне будет легче.

О р л о в. Влезайте!

Куракин поднимается под самый верх и устраивается на торпедном аппарате.

(Орлов смотрит на часы и записывает что-то в свою тетрадку. Затем вынимает из кармана книжечку. Листает странички. Подходит к Панычуку.) Пользуюсь случаем, чтобы, как парторг, переговорить с вами, товарищ Панычук! Я перед походом получил письмо от вашей матери. Она жалуется на вас!

П а н ы ч у к (сразу становится хмурым, мрачно). А что я такого сделал, чтобы она жаловалась?

О р л о в. Вы не отвечаете на ее письма. За все время службы, оказывается, ни разу ей не написали. Это правда?

П а н ы ч у к. Не хочу писать ей…

О р л о в. Причина?

П а н ы ч у к. Она для меня чужой человек, незнакомая женщина! А на письма незнакомых людей чего же отвечать?

О р л о в. А более понятно?

П а н ы ч у к. Есть более понятно! Мне исполнилось пять лет, когда она оставила меня и моего отца, ушла к другому человеку. А когда переехала в другой город, то и вовсе забыла о том, что у нее есть сын. Мой отец умер от горя: он любил ее, товарищ командир, понимаете, любил! Все это мне рассказывали потом, в детском доме… Год тому назад эта женщина стала вдовой. Тогда она вспомнила, что у нее есть сын, и разыскала меня. Пишет, а я ее даже и не помню! Прислала карточку (пожимает плечами), я смотрю и твердо не знаю, чи это она, чи просто так, открытка, что продают в ларьках за тридцать копеек.

Пауза.

О р л о в. Поступила ваша мать плохо. Но ведь ушла она к другому не из корысти?

П а н ы ч у к. А мне это безразлично!

О р л о в. Во всяком случае, беды не случится, если вы ей, старой уже женщине, черкнете несколько слов.

Панычук молчит.

Подумайте…

П а н ы ч у к. Я долго думал! Не напишу!

О р л о в (пожав плечами). Ну, как знаете!

П а н ы ч у к. Разрешите идти?

О р л о в. Идите!

Панычук отходит и садится рядом с Грушевским.

Г р у ш е в с к и й (тихо). Не знал, Паша, что у тебя такое жестокое сердце! И потом — все-таки мать!

П а н ы ч у к (мрачно). Мне сейчас не до этого! И не вмешивайся, Саша, не в свое дело! Что мое — то мое. Я сам разберусь.

О р л о в (листает свою книжку; старается говорить обыкновенным, спокойным голосом). Товарищ Грушевский!

Грушевский подходит.

Значит, скоро будем вас поздравлять?

Г р у ш е в с к и й. Так теперь… трудно сказать, товарищ старший лейтенант!

О р л о в. Это почему?

Г р у ш е в с к и й. Обстановка не очень спокойная, как (кивает на Григорьева) мичман говорит.

О р л о в. Ах, вот вы о чем! Я надеюсь, что Надю и вас мы все же поздравлять будем!

Г р у ш е в с к и й. Хорошо бы, товарищ старший лейтенант, а то… у меня случай очень сложный! Даже не знаю, как вам это объяснить.

О р л о в. А вы говорите напрямик.

Г р у ш е в с к и й. Надя скоро станет матерью!

П а н ы ч у к. А загс не в курсе этого дела!

Г р у ш е в с к и й. Дважды собирались оформить, и каждый раз что-нибудь мешало.

О р л о в. Как только сойдем на берег, торжественно свадьбу отпразднуем. (Пауза.) Вот и я… должен скоро стать мужем… прекрасной девушки… которую люблю! (Сжав кулаки, закрывая глаза. Очнувшись.) И я верю, что у вас и у меня будет семья! (Пауза.) Времени у нас сейчас много. Может быть, есть вопросы?

Все молчат.

Г р и г о р ь е в (подходя). Разрешите?

О р л о в. Пожалуйста!

Г р и г о р ь е в. Я хочу сказать, чтобы вы не утруждали себя.

О р л о в. Чем?

Г р и г о р ь е в (тихо). Вы ищете повод для беседы, чтобы как-то занять нас, оттянуть наши думы от… Только вы напрасно беспокоитесь: команда понимает свое положение… Не я один — мы все очень переживаем за наших трех соседей, волнуемся за остальную часть экипажа: ведь хлор — он повсюду! Но мы молчим… Даже Куракин сознает, что об этом нельзя говорить! А ведь все думают о наших товарищах и… очень страдают за них!

О р л о в. Я тоже о них думаю! Надеюсь, что они не в худшем положении…

Г р и г о р ь е в. Давай бог! Тогда тем более, пусть жизнь в отсеке идет нормально!

О р л о в. А я меньше всего собирался ее нарушать. Что там у нас по расписанию?

Григорьев смотрит в свою записную книжку. Молчит. Косится на Орлова. Пожимает плечами.

Г р и г о р ь е в. Прямо насмешка какая-то, честное слово! Вечер самодеятельности! (Усмехается.) Самодеятельность! Я, например, пою… Но мне на одно верхнее «си» литр воздуха необходим! Панычук и Грушевский — плясуны! А разве при таком дыхании спляшешь?

Б е р м а н (вдруг). Я могу вам почитать… (Достает из-за пазухи тетрадку.)

П а н ы ч у к. Ох, сейчас что-нибудь техническое…

Б е р м а н. Нет! Это стихи! У меня их целая тетрадка! Между прочим, пишу два года. Раньше не хотел об этом говорить… а теперь можно… Ситуация… вполне подходящая!..

О р л о в. Мы вас слушаем, товарищ Берман!

Б е р м а н (открывает тетрадку). Это стихотворение называется «Мать». (Начинает с подъемом читать.)

Не знаю точно месяц и число,

Но ясно помню, как легко и прямо

В меня вошло простое слово — «мама»

И это слово душу потрясло!

Оно лишь после выразилось в звуке,

Теплом наполнив детскую кровать,

Но первое, что я запомнил, — руки!

И телом понял: эти руки — мать!

Она входила в мужество со мной;

Я с ней прошел огнями и громами…

Я и теперь еще грущу о маме,

Такой далекой и такой родной!

Пусть мины рвутся и вода клубится,

Мне ясно виден свет ее лица,

С ним — легче жить! С ним — яростнее биться!

С ним — глуше вой железа и свинца!

Нам всем знакомы добрые морщины,

Движенье спиц по темному чулку…

Вот вы уже солдаты и мужчины,

Видавшие немало на веку,