Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление - Айн Рэнд

Она ощутила, как срывает что-то с запястья, а потом услышала собственный голос, произносящий посреди великой тишины, с полным спокойствием, превратившись в холодный, лишенный эмоций скелет:

— Если вам хватит отваги — а я в этом сомневаюсь — меняемся.

Она протянула Лилиан на ладони свой бриллиантовый браслет.

— Вы серьезно, мисс Таггерт? — проговорил женский голос.

Он принадлежал не Лилиан. Та смотрела прямо в глаза Дагни.

Она видела их. Лилиан понимала, что это серьезно.

— Давайте браслет, — Дагни приподняла повыше ладонь с искрящейся на ней алмазной полоской.

— Это ужасно! — воскликнула какая-то женщина. Голос ее прозвучал до странности резко. Тут только Дагни заметила, что их окружают люди, и что все они молчат. Она уже могла слышать звуки, даже музыку, даже доносившийся откуда-то издали изуродованный концерт Халлея.

Она видела лицо Риардена. Ей показалось, что нечто в нем изуродовано подобно той музыке; только неизвестно чем. Он наблюдал за ними.

Рот Лилиан превратился в повернутый кверху уголками полумесяц, чуть напомнивший улыбку. Расстегнув металлический браслет, она уронила его на ладонь Дагни, взяв с нее алмазную полоску.

— Благодарю вас, мисс Таггерт, — сказала она.

Пальцы Дагни сомкнулись вокруг металла. Она ощущала только его и ничего больше.

Лилиан повернулась навстречу подошедшему к ней Риардену. Взяв бриллиантовый браслет из руки жены, он застегнул его на ее запястье, поднес ее руку к губам и поцеловал.

Он не смотрел на Дагни.

Лилиан рассмеялась — веселым, привлекательным и непринужденным смехом, сразу вернувшим всю комнату к нормальному настроению.

— Вы можете получить его назад, мисс Таггерт, когда передумаете, — проговорила она.

Дагни отвернулась. Она ощутила покой и свободу. Давление исчезло. Вместе с необходимостью немедленно уходить.

Она застегнула металлический браслет на запястье. Ей понравилось прикосновение тяжелой вещицы к коже. Необъяснимым образом она ощутила укол незнакомого ей прежде женского тщеславия: желания показываться на людях в этом необыкновенном украшении.

Откуда-то издалека доносились негодующие голоса:

— Самый оскорбительный поступок из всех, какие я видела… Какая злоба… Я рада, что Лилиан поставила ее на место… пусть себе тешится, если ей хочется выбросить на ветер несколько тысяч долларов….

Остаток вечера Риарден не отходил от жены.

Он участвовал в ее разговорах, он смеялся с ее друзьями, он вдруг превратился в преданного, внимательного, полного восхищения мужа.

Он пересекал комнату с полным бокалов подносом в руках, предназначенным для друзей Лилиан — никто еще не видел его в столь радушном расположении духа — когда Дагни приблизилась к нему.

Она остановилась и поглядела на него так, словно они находились вдвоем в его кабинете.

Она стояла в позе начальника, с высоко поднятой головой. Риарден посмотрел на нее сверху вниз. Открывшееся его взору тело ее — от кончиков пальцев до лица — было нагим, если не считать металлического браслета.

— Прости меня, Хэнк, — проговорила она, — но я не могла поступить иначе.

Глаза его оставались бесстрастными. И, тем не менее, она вдруг ощутила уверенность в том, что понимает его чувства, его желание дать ей пощечину.

— Это было излишне, — ответил он холодным тоном и проследовал дальше.

Было уже очень поздно, когда Риарден вошел в спальню жены. Та еще не спала. На столике возле кровати горела лампа.

Лилиан полулежала, подложив под спину подушки из бледно-зеленого полотна. Ночную пижаму из бледно-зеленого атласа она носила с безукоризненным совершенством манекена; ее глянцевитые складки казались переложенными оберточной бумагой. Свет из-под абажура цвета яблоневых лепестков ниспадал на столик, на котором лежала книга, стоял бокал с фруктовым соком, блестели серебряные туалетные принадлежности — словно выложенные из чемоданчика хирурга инструменты. Руки ее отливали фарфором. Губы покрывал тонкий слой бледно-розовой помады. Она не казалась утомленной после вечеринки — никаких признаков израсходованной жизни. Спальня являла собой пример созданной дизайнером декорации, изображающей отходящую ко сну даму — «Просим руками не трогать».

На Риардене все еще был вечерний костюм — распущенный галстук, свисшая на лоб прядь волос. Лилиан посмотрела на него без удивления, словно бы понимая, чего стоил ему последний проведенный в комнате час.

Он молча посмотрел на жену. Риарден давно уже не заходил в ее комнату и теперь жалел о том, что сделал это.

— Генри, разве среди людей не принято говорить?

— Как хочешь.

— Мне бы хотелось, чтобы ты прислал с завода одного из своих блестящих специалистов, посмотреть на нашу топку. Ты не знаешь, что она погасла во время вечеринки, и Симонсу пришлось попотеть, прежде чем ему удалось снова запустить ее?.. Миссис Уэстон назвала кухарку нашим лучшим достижением — ей очень понравились закуски… Бальф Юбэнк сказал о тебе очень забавную вещь: он назвал тебя крестоносцем, у которого вместо плюмажа на шлеме заводской дым… Мне приятно, что тебе не понравился Франсиско д’Анкония. Я терпеть его не могу.

Он не стал объяснять свое появление, маскировать поражение или признавать его — немедленно удалившись. Вдруг все, что думала она, о чем догадывалась, что ощущала, сделалось ему безразличным. Он подошел к окну и остановился, глядя наружу.

«Почему же она вышла за меня замуж?» — думал он. Он не задавал себе этот вопрос восемь лет назад, в день их бракосочетания. Но после в муках одиночества неоднократно пытался найти ответ на него. Ответа не было.

Дело было не в его положении или деньгах. Лилиан происходила из старинной семьи, не испытывавшей недостатка ни в том, ни в другом. Хотя семейство ее не принадлежало к числу самых блестящих, и состояние его считалось умеренным, однако и того, и другого хватало, чтобы она могла вращаться в высших кругах нью-йоркского общества, где Риарден и познакомился с ней. Девять лет назад он объявился в Нью-Йорке подобно взрыву, в пламени успеха «Риарден Стил», успеха, которого не допускали городские эксперты. Особое впечатление производило его безразличие. Он не понимал, что от него ждали другого — что он попытается деньгами проложить себе путь в общество, и уже предвкушали возможность отвергнуть его. У него не было времени замечать разочарование этой публики.

Без особого желания он посетил несколько общественных мероприятий, приглашенный людьми, искавшими его расположения. В отличие от них самих, он не понимал, что его любезная вежливость представляла собой снисходительность по отношению к людям, которые стремились посрамить его, к людям, утверждавшим, что век предприимчивости миновал.

В Лилиан его привлекла строгость — точнее, конфликт между ее строгостью и поведением. Риарден никогда и никого не любил и не ожидал, что его полюбят. Его увлек спектакль, поставленный этой женщиной, явно добивавшейся его, но колеблясь, якобы против собственной воли, словно бы сопротивляясь неприятному желанию. Именно она назначала их встречи, а потом обращалась с ним холодно, как бы не заботясь о том, что это неприятно ему. Она говорила немного; и окутывавшее Лилиан облачко тайны словно говорило о том, что ему никогда не удастся взломать ее гордую отстраненность, преодолеть ее насмешку над их желаниями.

В жизни его было немного женщин. Он продвигался к своей цели, отбрасывая в сторону все, что не имело к ней отношения — как в окружающем мире, так и в себе самом. Его преданность собственному делу была подобна огню, с которым ему так часто приходилось иметь дело, огню, выжигавшему все примеси, всю грязь из раскаленной добела струи чистого металла. Он не был способен на половинчатые увлечения.

Однако иногда к нему внезапно подступало желание, слишком бурное, чтобы от него можно было избавиться в случайной встрече. И нечасто, несколько раз за всю жизнь, он покорялся ему с женщинами, казавшимися ему симпатичными. И всякий раз он оставался один, ощущая гневную пустоту, потому что искал победы, пусть и неведомого ему рода, но получал только согласие женщин на мимолетное удовольствие, излишне ясно понимая, что не сумел обрести какое-либо значение в их глазах. Он оставался один, ничего не добившись и только ощущая собственное падение. И он привык ненавидеть это желание. Он сопротивлялся ему. Он начал верить доктрине, утверждавшей, что желание это имеет исключительно физическую природу, что свойственно оно не сознанию, а материи, и в итоге взбунтовался против мысли о том, что плоть имеет право решать и что выбор ее выше воли ума. Жизнь его проходила в рудниках и на заводах, где материя подчинялась силе разума — и он находил нестерпимыми те ситуации, когда не мог подчинить себе собственную плоть. Он сражался с ней. Он одолел материю во всех битвах с неодушевленной природой, но в этой битве потерпел поражение.