Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление - Айн Рэнд

— Нет. Мне не нравятся люди, стремящиеся на словах или в мыслях добиться чьего-нибудь доверия. Если человек действует честно, ему незачем заранее заручаться чужим доверием, достаточно будет рационального восприятия его поступков. Личность, добивающаяся подобного незаполненного морального чека, преследует бесчестные намерения, вне зависимости оттого, признается она в этом себе или нет.

Обратившийся к д’Анконии удивленный взгляд Риардена был подобен невольному движению руки, ищущей поддержки в отчаянной нужде. Взгляд этот говорил о том, насколько необходим ему стоящий перед ним человек. Потом Риарден опустил глаза и едва ли не закрыл их, стараясь забыть и о том, что видит, и о своей нужде. Лицо его сделалось жестким; и жесткость эта — внутренняя жесткость — была обращена к нему самому; он казался строгим и одиноким.

— Ну, хорошо, — промолвил он невыразительным тоном. — Так чего же вам нужно от меня, если мое доверие не интересует вас?

— Я хочу научиться понимать вас.

— Зачем?

— По собственным причинам, которые в данный момент не имеют к вам отношения.

— И что же вы хотите понять во мне?

Франсиско молча поглядел во тьму. Огонь плавильных печей угасал. Слабое красное зарево еще горело над краем земли, окрашивая несущиеся по небу рваные облака. За окном то и дело мелькали неясные силуэты ветвей, казавшиеся олицетворением самого ветра.

— Какая ужасная ночь для любого животного, застигнутого непогодой на этой равнине, — проговорил Франсиско д’Анкония. — В такой момент понимаешь весь смысл человеческого существования.

Риарден ответил не сразу; он заговорил, как бы отвечая самому себе, с ноткой удивления в голосе:

— Забавно…

— Что именно?

— Та мысль, только что пришедшая мне в голову…

— В самом деле?

— …только я не успел облечь ее в слова.

— Договорить вам вашу мысль до конца?

— Давайте.

— Вы стояли здесь, вглядываясь в непогоду — с величайшей гордостью, которую способен ощутить человек, потому что в такую ночь в вашем доме цветут летние цветы и расхаживают полуобнаженные женщины, свидетельствуя тем самым о вашей победе над бурей. И если бы не вы, многие из тех, кто наполняют ваш дом, оставались бы сейчас нагими и беспомощными, оставленными на милость ветра, посреди такой же, как эта, равнины.

— Как вы узнали это?

Спросив, Риарден уже понимал, что д’Анкония произнес вслух не его мысли, но изложил словами самое потаенное, самое личное его чувство; и что он, никогда не признававшийся кому бы то ни было в своих переживаниях, сделал это своим вопросом. В глазах Франсиско словно бы промелькнул огонек улыбки или понимания.

— Но что может быть известно вам о гордости такого рода? — резко проговорил Риарден, как бы стараясь презрительной интонацией второго вопроса стереть признание первого.

— Так в молодости казалось и мне самому.

Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара.

— Почему же вы хотите говорить о ней? — спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия.

— Скажем так, из благодарности, мистер Риарден.

— Благодарности мне?

— Если вы согласитесь принять ее.

Голос Риардена сделался жестче:

— Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней.

— Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам.

После недолгого молчания Риарден спросил — негромко, едва ли не с угрозой:

— Что вы пытаетесь сделать?

— Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете.

— Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое. — К презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения; только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. — Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он везет на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу.

Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым.

— В ваших словах я вижу одну-единственную ошибку, — ответил Франсиско, — заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным.

Он указал неверившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу:

— Почему вы соглашаетесь везти их на себе?

— Потому что это — несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени.

— Почему бы тогда вам не сказать им об этом?

— О чем?

— О том, что вы работаете для себя, а не для них.

— Им это известно.

— О, да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении.

— Но почему я должен считаться с тем, что они там думают?

— Потому что это — битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию.

— Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными.

— Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой.

— Но в чем вы видите свидетельство его существования?

— В том непростительном факте, что вас нельзя назвать счастливым человеком.

Риарден мог бы смириться с любым укором, оскорблением, с любым брошенным в него проклятием; единственно, чего не мог он принять от людей — это жалости. Укол холодного воинственного гнева вернул его назад, к текущему мгновению во всей его значимости. Он проговорил, пытаясь не проявить истинную природу овладевавшего им чувства:

— Какую наглую выходку вы себе позволяете? Зачем, с какой целью?

— Скажем так — чтобы предоставить нужные слова в тот момент, когда они потребуются вам.

— Почему вам вообще пришло в голову разговаривать со мной на эту тему?

— В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

«Гнев мой, — думал Риарден, — рожден тем непостижимым фактом, что я позволил себе наслаждаться этим разговором». Он ощущал запашок измены, привкус неизвестной опасности.

— И вы рассчитывает на то, что я забуду про то, кто вы такой? — спросил он, прекрасно понимая, что думает вовсе не об этом.

— Я полагаю, что вам вовсе незачем думать обо мне.

За гневом, которого Риарден не хотел признать за собой, пряталось другое чувство — некий намек на боль.

Если бы он позволил себе вслушаться, то понял бы, что голос Франсиско еще звучит в его ушах: «Среди всех… один лишь я приношу вам… если вы согласитесь принять ее…»

Он слышал эти слова, произнесенные негромко, со странной торжественной интонацией, и не поддающийся объяснению его собственный ответ — это «да», доносившееся из глубин его существа, стремление принять, сказать этому человеку, что он принимает, что нуждается в ней — нет, не в благодарности, в чем-то другом, имя чему было не «благодарность», и он знал, что не благодарность предлагает ему собеседник.

Вслух он проговорил:

— Я не искал встречи с вами. Но вы хотели поговорить со мной, что ж… слушайте. На мой взгляд, существует единственная форма человеческого падения — потеря цели.

— Верно.

— Я могу простить всех остальных, они не имеют злого умысла, они просто беспомощны. Но вы… вы принадлежите к той разновидности, которую нельзя простить.

— Именно против греха прощения я и хотел предостеречь вас.

— Вам выпал величайший из возможных для человека шансов. И как вы обошлись с ним? Если у вас хватает ума понимать все, что вы наговорили тут, то как вы можете разговаривать со мной? Как можете вы вообще смотреть людям в лицо после той безответственной махинации, которую провернули в Мексике?

— Вы имеете полное право осуждать меня за это, если вам угодно.

Дагни жалась в уголке оконной ниши, старательно прислушиваясь. Мужчины не замечали ее. Увидев их вместе, она постаралась незаметно приблизиться, покорившись порыву, которого не могла объяснить и которому не имела силы противостоять; ей казалось критически важным знать, что говорят друг другу эти люди.

Последние несколько предложений она расслышала хорошо. Ей и в голову не приходило, что она когда-нибудь увидит, как Франсиско получает трепку. Он умел разнести в прах любого соперника в любом состязании. Но тут он не пытался даже защититься.