Вверх тормашками в наоборот (СИ) - Ева Ночь

Я не боялась его больше. Совсем. Словно перешла какую-то черту, когда сказала, что он — моя семья. Он мог пыхтеть и ворчать, рычать и замораживать неподвижным взглядом, но все эти маневры воспринимались как ритуал, необходимый для игры, правила которой мы писали сами…

— Димон, ты не романтик, а скряга с бриллиантами вместо мозгов. Что за блажь плеваться драгоценностями, рычать на людей и прятать сокровища, упавшие на землю?

— Глупая Дара, — показывал он острые зубы, — я прячу камни, чтобы меня не нашли и не убили. Но оставляю изредка кое-что — пусть радуются. Малоссть, самую малосссть… Как песчинки земли, слёзы озера…

— Зачем тебя убивать? — недоумевала я. — Ты же как дойная корова: от мёртвой туши не будет молока. Проще задабривать тебя и подставлять ладони под сверкающий водопад.

Он смотрел на меня из-под тяжелых век, брезгливо дёргал крыльями носа и многозначительно молчал. Он знал что-то, чего не знала я, но делиться откровениями не спешил.

— Нет, ты всё же подумай. Я бы на твоём месте заделалась местным божком — пусть бы аборигены носили скромные дары свои к алтарю, а взамен одаривала бы их солнечными камнями по праздникам. Раз в году, например, чтобы не расслаблялись.

— Будь на своём месте, Дара. И никогда не примеряй чужие роли, — холодно обрывал он мои фантазии и резко бил хвостом, давая понять, чтобы я не зарывалась.

В первый же день он показал мне спрятанный в скалах грот, где бил тёплый источник — белый, как молоко, от пузырьков.

— А давай я тебя искупаю? — предложила ни на что не надеясь.

Но Дирмарр словно ждал моих слов. Неуклюже забрался в воду, прикрывая глаза от наслаждения. Я нарвала гибких веток и, как могла, сплела подобие мочалки. Взгромоздилась на дракоящера сверху и, пыхтя, высунув от напряжения язык, драила его грязную шкуру. Чешуйку за чешуйкой. Вода мыльно пенилась под ладонями, грязь сходила легко, как со стекла. Чешуя влажно блестела медной рыжью, отдавала червлёным золотом, пропуская зелёные вкрапления.

— Йуху! Какой ты красивый! — орала я в восхищении, любуясь, как солнце пускает пушистых солнечных зайчиков на отвоёванных от грязи местах.

Я тёрла его до тусклого блеска белым песком, а Димон только довольно фыркал и тряс лисьей мордой, стряхивая капли с кустистых бровей.

— Ты рыжий-рыжий, мой замечательный Димон!

Он поглядывал на меня свысока, позволяя дурачиться. Не к лицу ему спорить с глупой девчонкой — пусть повеселится. Но я знала: хитрый драко ловит каждый миг, чтобы спрятать богатство, в котором очень нуждался, но не хотел признаваться.

После помывки он перестал казаться бесформенной тушей — обрёл формы, будто вместе с грязью отвалились ненужные запчасти, делающие его уродливой студенистой медузой.

Время летело незаметно — я уходила на мубины уроки, вела себя покладисто, старательно выполняя Ираннины задания. Рядом раскрывалась Мила — из неё сыпались чудеса, как из дырявого мешка. У меня ничего не выходило, но я не огорчалась, понимая, что выполнила свою миссию катализатора для Милы. В этом и заключался коварный Ираннин расчёт. Ну, и заодно мне в голову втолочь чего-нибудь.

Геллан педантично появлялся, когда сопровождал Милу на уроки и забирал домой. Мы почти не общались. Я не избегала его, но тщательно следила, чтобы не подумать или не ляпнуть лишнего. Он вёл себя ровно, без повышенного внимания, будто я одна из деревенских девчонок. Расспрашивал Иранну о Милиных успехах и ни разу — о моих. А я не могла понять, радует это меня или огорчает.

На следующий день по дороге на озеро я нарвала цветов с мясистыми лепестками, яркими, как осень.

— Принесла тебе букетик, — прощебетала, присаживаясь рядом.

Прислоняюсь к тёплому боку, перебирая цветы. Димон как печка: морозным утром, когда коченеют пальцы, нет ничего лучше, чем сидеть под боком у дракоящера. У цветов — короткие толстые стебли. От пёстрых лепестков рябит в глазах. Похожи на наши бархатцы, но лепестки толще, твёрже, как восковые.

— Вот, смотри, какие красивые, — протягиваю руку почти к дракоящерскому носу. — Это тебе.

Димон коротко кашляет и осторожно осыпает цветы алмазной пылью.

— Ээээ…. - не знаю, радоваться или огорчаться. — Ты считаешь, так лучше? Тебе больше нравится, когда они блестят?

— А тебе? — спрашивает, прижмуривая левый глаз. Шея превращается в знак вопроса.

— Вообще-то я тебе цветы подарила, — вздыхаю, поворачивая букет то так, то эдак. — По-моему, они и без блеска были чудо как хороши. А теперь… неживые какие-то…

— Зато не завянут, — кажется, он горд собой.

— Что же ты жрешь, раз плюешься камнями?

Он смотрит на меня свысока и скалит зубы, не собираясь отвечать.

— Эх… такой букет испортил, — вздыхаю и с сожалением, кладу цветы на песок.

— Женщины… вам не угодишшь.

— Что ты понимаешь в женщинах, бестолочь? — возражаю, поглядывая на одинокий букетик, запечатанный блестящей пылью.

— Изменчивые, — клеймит ворчливо, сметая лапой цветы.

— Многогранные, — возражаю из желания позлить, но толстокожесть — это черта характера, а не крепость шкуры. Димона не пронять такой малостью.

— Не замечаете того, что есть, и видите то, чего нет.

Я даже зависла: с таким подтекстом он выдал этот перл. Наверное, я чего-то не досмотрела в тонкой дракоящерской душе.

— Ты старший — тебе виднее, — соглашаюсь покладисто и, неожиданно для самой себя, чмокаю Димона в нос…

И был день третий — с влажным туманом, плотным, как сыр, жадным, как обжора. Он прятал в необъятную пасть долину и покушался на ноги: бредёшь в белёсом киселе и рискуешь заблудиться. Хорошо, что у животных есть нечто, вернее зрения: Ушан довёз бы меня к озеру даже с завязанными глазами.

— В такие дни хорошо играть в прятки, совершать преступления и пить какао с молоком, греясь у очага.

Димон, не оборачиваясь, слегка шевелит ушами.

— Зато почти тепло! — радуюсь я, но прислоняюсь к тёплой чешуе.

Интересно: он впитывает жар солнца и постепенно остывает или внутри у него полыхает ядерный реактор?..

— Глупая Дара, — ворчит Димон, и я чувствую вибрацию его туши.

— Глупая, умная… ничего не значащие слова. Скоро мы едем на ярмарку. Торговать и спасать долину.

— Кхе-кххрррр, — то ли кашляет, то ли усмехается, — блуждающая больше не придёт в эти земли.

Настораживаясь, делаю стойку, как охотничья собака:

— Откуда знаешь?..

Дирмарр, как всегда в таких случаях, молчит. Театральный лицедей, тянущий триумфальную паузу до бесконечности.

— В любом случае, лучше перестраховаться. Доверяй, но проверяй, кашу маслом не испортишь, не будь наивен, когда не уверен…

Что-то меня на народное творчество потянуло, хотя последняя фраза — шедевр не из той оперы…

— Барахтайтесь. Стрела запущена.

И такой он весь загадочно-оракульный, что хочется пнуть его от души под зад, чтоб перестал выделываться! Но Димон — друг, приходится терпеть его причуды.

— Что-то ты весь из себя такой добрый, прям слезу вышибает от умиления.

Дирмарр тяжело вздыхает, изворачивается шеей и тыкается мордой в мою макушку. Видать, я должна растаять и растечься лужей от счастья. Но сарказма хватает лишь на бледную мысль — на самом деле я действительно таю. Мне хорошо.

— Иранна жесткая и скрытная, — ябедничаю я, — мы для неё куклы на верёвочках. Дёргает и смотрит, что получится.

— Слепые.

— А она? — замираю, ожидая очередной бесконечной паузы, но надеясь на ответ.

— А она видит и чувствует.

Тру переносицу и кусаю губы. Ничего не понятно, но расспрашивать подробнее не стоит.

— Туман рассеивается… скоро будет солнце.

Светило и впрямь тянет лучи — размазанные, но крепкие: прорвали туманную оборону, и ничто их не остановит.

— Хватит сидеть, в статуи превращаться. Время заняться спортом, побегать, а то ты форму теряешь.

Дирмарр оглядывает себя. Взгляд у него такой, словно он ищет второй хвост. Ну да, он думает, что идеален.

— Спорим, не поймаешь меня? — подначиваю и срываюсь с места.

Димон фыркает и вразвалку устремляется вслед. Неповоротливо-неуклюжий, толстолапый, хвост волочется по песку дохлой змеёй.

— Ну же, шевелись!

Он делает коварный выпад, но я, смеясь, уклоняюсь и бегу вперёд. Его заносит на поворотах, он скребёт лапами по песку, извивается шеей, режет воздух обрубками крыльев.

— Это тебе не камнями плеваться! — куражусь и визжу от восторга.

Ноги увязают в белом песке. Дирмарр входит во вкус: рычит грозно и устращающе. Рёв сотрясает воздух. Я ору от души, делая вид, что напугана…

В какой-то миг всё изменилось. Беспечная возня перестала быть игрой. Он ощетинился гребнями, хлёстко ударил хвостом — так, что песок — вдрызг белыми комьями; изо рта повалил пар, а уши прижались к голове стрелками, как у кота.