Царский каприз - Александра Соколова

Их было сравнительно мало. На проценты с такого скромного капитала жить было нельзя, а потому предстояло проживать капитал. Но княгиня не останавливалась перед этим и не задумывалась ни над чем. Она и вообще была непрактична, а в данную минуту, будучи всецело поглощена всеми обрушившимися на нее ударами судьбы, меньше нежели когда-нибудь была способна остановиться перед материальными расчетами. Кроме того, в ней заговорила и гордость оскорбленной женщины, и ей не только не хотелось сократить свои расходы, но, напротив, она желала блеснуть своей роскошью и ослепить ею своего неверного поклонника.

Софья Карловна наняла дорогую квартиру в центре города, обставила ее с самой прихотливой роскошью, завела дорогих лошадей и ценные экипажи, и на все это, приобретенное без расчета, без малейшего признака разумной экономики, потребовалась такая крупная затрата денег, что даже неопытный, но честный управляющий, помнивший княгиню еще ребенком, решился предупредить и остановить ее.

Но к числу недостатков Софьи Карловны принадлежало образцовое упрямство, и остановить ее было совершенно невозможно.

Обширного круга знакомств она еще себе не составила, но прежние товарищи мужа охотно навещали ее, и вокруг нее мало-помалу собрался тесный кружок искренне и бескорыстно преданных ей друзей, причем некоторые из них пробовали останавливать Софью Карловну от слишком широкого прожигания жизни.

Ей случалось и бессонные ночи проводить в кругу молодежи, и крупные куши она раз или два пробовала ставить на карту, но сквозь всю эту напускную удаль громко звучала и сквозила такая мучительная, такая нечеловеческая тоска, что вчуже страшно за нее становилось.

Вести о серьезном изменении в ее образе жизни достигли до слуха великого князя Михаила Павловича, и он попробовал, по старой памяти, подействовать на княгиню и остановить ее.

Но было уже поздно. И силы были растрачены, и почти все состояние было прожито!

С Бетанкуром Софья Карловна почти никогда не встречалась, но до нее косвенно доходили слухи о его служебных удачах; он быстро подвигался в чинах, к нему открыто благоволил государь, и для княгини уже не оставалось ни малейшего сомнения в том, что большей частью своих удач он обязан был ей и той неблагодарности, с какою он ответил на ее горячую и преданную любовь.

И в ее душе все росло тяжкое чувство оскорбления, и все глубже и мучительнее в ее сердце ныла рана оскорбленного самолюбия и поругания отвергнутой любви.

Так прошло четыре года, которые княгиня провела в Петербурге среди шумной, подчас не строго разборчивой суеты и среди такой беспросветной душевной муки и такого полного душевного одиночества, что она сама боялась признаться себе в них.

В начале пятого года, собрав последние крохи своего состояния, Софья Карловна поехала за границу проведать могилку сына и, прожив там полтора года, вернулась в Россию уже вконец разоренная. К тому же бурные тревоги последних лет расшатали ее силы, нанесли ущерб ее красоте, и в исхудавшей, прозрачно бледной, хотя все еще грациозной Софье Карловне, в густой черной косе которой уже блестели местами серебряные нити, никто не узнал бы той легендарной красавицы, перед которой в удивлении останавливался весь Петербург и перед царственной красотой которой покорно склонилась на одну минуту даже голова гордого и властного императора.

Возвращение княгини на родину застало Бетанкура в полном блеске возмужавшей красоты и удачно сложившейся служебной карьеры, и слух о его крупных удачах и выпадавшем на его долю неизменном счастье тяжелым гнетом ложился на ее душу.

Не то чтобы она завидовала ему; нет, чувство зависти было далеко от нее, но в ее наболевшей душе ропотом непосильного горя вставало сознание несправедливости судьбы, так щедро награждавшей одного и так неумолимо, так незаслуженно преследовавшей другого.

Этот ропот умалял в душе Софьи Карловны веру, а у нее в ее разбитом сердце только одна вера и оставалась нетронутой.

В этот последний свой приезд княгиня никому не дала знать о своем возвращении, никого не вызвала к себе и, поселившись в скромной и сравнительно тесной квартирке, на пустынной и отдаленной в то время Таврической улице, вся целиком ушла в свое уже почти старческое, беспросветное, тяжелое горе.

Единственными ее выездами были поездки на кладбище Новодевичьего монастыря, где лежала ее мать и где, прижавшись измученною головой к родной могиле, она могла, никем незамеченная, выплакать свою мучительную тоску.

В одну из таких экскурсий княгиня простудилась и, вылежав около двух месяцев, очнулась от болезни, вся ослабевшая и вконец разоренная. Немногие крохи, оставшиеся от прежнего большого состояния, были истрачены во время болезни, все неистраченное было расхищено наемными руками, на которых все время оставалась одинокая больная, и в первый день полного выздоровления и полного сознания княгиня поняла, что у нее ничего нет.

Обратиться было не к кому, занять не у кого. Продавать последнюю скромную обстановку княгине не хотелось; да что могла и умела сделать она одна, без посторонней помощи и поддержки? Ей даже на то, чтобы продать вещи, нужны были и дружеская поддержка, и дружеское содействие. Но она была совершенно одна!..

В минуту полного упадка сил и полного одиночества княгиня вспомнила о великом князе Михаиле Павловиче, всегда исключительно милостиво относившемся к ней.

Она, всю свою жизнь гордая и независимая, никогда ни к кому не обращалась ни с какою просьбой, и если уж ей суждено было пройти через такое оскорбительное чувство и пережить такую тяжкую минуту, то к великому князю Михаилу Павловичу ей было легче обратиться, нежели к кому бы то ни было другому.

Но Софья Карловна отстала от всех и от всего. Она не знала, в какие часы и где принимает великий князь Михаил Павлович, и для того, чтобы получить ей нужные сведения, через силу доехала до Михайловского дворца.

Тут она узнала, что великий князь лежит в Варшаве настолько сильно больной, что в городе уже совершаются молебствия о его выздоровлении и что страшно встревоженный государь сам собирается поехать к нему в Варшаву.

Стало быть, и с этой стороны надежда изменила, и отсюда ждать помощи было нельзя!..

А положение становилось все труднее и труднее, и нужда уже почти стучалась в дверь Софьи Карловны.

В это время в одной из столичных церквей — кроме церкви она никуда не выходила — княгиня встретилась с Тандреном, всегда отличавшимся особенным богомольем и усердно посещавшим церковь.

Тандрен был уже в мундире флигель-адъютанта. Он с трудом узнал княгиню Софью Карловну, но, узнав, очень обрадовался ей и с таким участием осведомился о ее делах, что она едва могла удержаться от слез и тут же, в коротких словах, поведала ему все свое глубокое и разнородное горе. Он подтвердил ей известие о серьезной болезни великого князя Михаила Павловича и посоветовал ей через комиссию прошений обратиться лично к самому государю.