Хромой бес - Ален-Рене Лесаж

На другой день Баабон, действительно, пригласил к себе всех своих заимодавцев и рассчитался с ними до последнего гроша. Друзья, покинувшие его в дни нужды, опять явились, как только узнали, что у него снова завелись деньги. Они опять начали льстить ему в надежде попировать на его счет, но теперь пришла очередь Баабона посмеяться над ними. Верный клятве, данной себе в лесу, он высказал им правду в лицо и, вместо того чтобы приняться за прежний образ жизни, стал думать только об успехах в законоведении и с головой ушел в университетские занятия.

Однако, скажете вы мне, Баабон тратил чужие деньги. — Согласен: он делал то, что три четверти людей сделали бы теперь в подобном случае. Но он имел намерение когда-нибудь возвратить их, если только объявится их владелец. И, успокоившись на этом добром намерении, Баабон проживал клад без зазрения совести, терпеливо ожидая появления своего благодетеля, что и случилось через год.

По Саламанке прошел слух, будто некий горожанин, по имени Амбросио Пикильо, ходил в лес, чтобы откопать зарытый им мешок с деньгами, но нашел только яму, куда он его спрятал, и это несчастье довело беднягу до нищеты.

Скажу в похвалу Баабону, что тайные угрызения совести, которые он почувствовал при этом известии, не были бесплодны. Он разузнал, где живет Амбросио, и отправился к нему. Амбросио помещался в каморке, вся обстановка которой состояла из стула да жалкой койки.

— Друг мой, — сказал Баабон с лицемерным видом, — до меня дошел слух о постигшем вас несчастий, а так как милосердие обязывает нас по мере возможности помогать ближним, то я и пришел предложить вам посильную помощь. Но я бы желал услышать от вас лично вашу печальную историю.

— Я вам расскажу ее в двух словах, сеньор кабальеро, — отвечал Пикильо.

— У меня был сын, который меня обкрадывал; я это заметил и, боясь, как бы он не стащил кожаный мешок, в котором хранилось ровнехонько двести пятьдесят дублонов, я решил, что самое лучшее зарыть их в лесу, куда и имел неосторожность их отнести. С этого злополучного дня сын мой начал меня обирать пуще прежнего и, лишив меня всего, что у меня было, исчез с женщиной, которую похитил. Когда распутство этого дурного сына или, вернее, моя неразумная доброта довела меня до теперешнего плачевного состояния, я решился прибегнуть к кожаному мешку, но увы! — единственное сокровище, которое у меня оставалось, было безжалостно похищено.

Бедняга не мог договорить, горе снова его захватило, и он горько заплакал. Дон Пабло был растроган и сказал:

— Любезный Амбросио, надо стараться утешиться в превратностях, которые встречаются в жизни; слезы бесполезны, они не помогут вам отыскать деньги, которые для вас действительно потеряны, если достались какому-нибудь негодяю. Но как знать? Они могли попасть в руки порядочного человека, который вам их возвратит, как только узнает, что они принадлежат вам. Следовательно, вы их, может быть, еще получите обратно. Живите с этой надеждой, а в ожидании справедливого возврата возьмите вот это и приходите ко мне через неделю, — прибавил он, вручая ему десять дублонов из тех самых, что были в кожаном мешке.

С этими словами дон Пабло назвал себя, сказал, где его разыскать, и вышел, смущенный изъявлениями признательности и благословениями, которыми его провожал Амбросио. Таковы, большею частью, великодушные поступки; никто бы ими не восхищался, если бы знал их истинную основу.

Неделю спустя Пикильо, запомнивший слова дона Пабло, пришел к нему. Баабон принял его очень любезно и ласково сказал:

— Друг мой, я слышал о вас такие хорошие отзывы, что решил сделать все возможное, чтобы помочь вам снова стать на ноги; для этого я намерен пустить в ход все мое влияние и мой кошелек. Знаете ли, что я уже сделал, чтобы пособить вам? — продолжал он. — Я знаком с некоторыми знатными особами, наделенными добрым сердцем; я был у них и так растрогал их вашей участью, что они мне передали для вас двести экю, которые я вам сейчас же и вручу.

С этими словами Баабон ушел к себе в кабинет и через минуту вынес оттуда холщовый мешок, в который он положил двести экю, но только серебряными монетами, а не золотыми дублонами, чтобы Амбросио не заподозрил правды. При помощи такой хитрости Баабон вернее достигал цели: отдать деньги так, чтобы успокоить собственную совесть и не запятнать свое доброе имя.

Поэтому Амбросио был далек от мысли, что это его собственные деньги. Он поверил, что они собраны в его пользу, и, еще раз поблагодарив дона Пабло, возвратился в свою каморку, благословляя небо за то, что оно послало ему человека, который принимает в нем такое живое участие.

На другой день он встретил на улице приятеля, дела которого были так же плохи, как и его.

— Через два дня я уезжаю в Кадикс и там сяду на корабль, отправляющийся в Новую Испанию, — сказал ему приятель. — Я недоволен своею жизнью здесь, и сердце мне подсказывает, что в Мексике я буду счастливее. Советую вам ехать со мной, если у вас есть хотя бы сотня экю.

— У меня найдется и двести, — ответил Пикильо. — Я охотно предпринял бы это путешествие, будь я уверен, что смогу там хорошо устроиться.

Тогда его друг начал расхваливать плодородную почву Новой Испании и расписал столько способов разбогатеть, что убедил Амбросио, и тот стал готовиться к отъезду в Кадикс. Но перед отправлением из Саламанки Амбросио написал письмо Баабону, в котором извещал, что ему представляется удобнейший случай поехать в Индию и что он хочет воспользоваться им, чтобы попытать счастья: не окажется ли там судьба к нему благосклонней, чем в родном краю? Он добавлял, что берет на себя смелость уведомить Баабона об этом и заверяет, что вечно будет помнить о его благодеяниях.

Отъезд Амбросио немного огорчил дона Пабло, ибо тем самым расстраивался намеченный им план понемногу расквитаться с Пикильо; но, подумав, что через несколько лет Амбросио, вероятно, вернется в Саламанку, дон Пабло утешился и глубже, чем когда-либо, погрузился в изучение гражданского и канонического права. Благодаря прилежанию и живости ума он сделал такие успехи, что скоро выделился среди ученых, и университет в конце концов избрал его своим ректором. Дон Пабло не только поддерживал это высокое звание глубокой ученостью, но еще так много работал над своим нравственным воспитанием, что приобрел все качества вполне безупречного человека.

Во время своего ректорства дон Пабло узнал, что в саламанской тюрьме сидит молодой человек, приговоренный к смертной казни за похищение женщины. Ему вспомнилось, что сын Пикильо увез какую-то женщину; он навел справки о заключенном и, убедившись, что это действительно сын Амбросио, взялся его защищать. Особенно достойно удивления в юриспруденции то, что она всегда дает оружие и «за» и «против», а так как наш ректор знал эту науку досконально, он воспользовался своей ученостью в пользу обвиняемого. Правда, к этому он присоединил еще влияние своих друзей и настойчивые хлопоты, что и возымело наибольшее действие.

Виновный вышел из этого дела белее снега. Он явился поблагодарить своего избавителя, и тот сказал ему:

— Услугу эту я оказал вам из уважения к вашему отцу. Он дорог мне и, чтобы еще раз доказать вам это, я позабочусь о вас, если вы хотите остаться в нашем городе и намерены вести честную жизнь. Если же вы желаете, по примеру Амбросио, отправиться в Индию, можете рассчитывать на пятьдесят пистолей; я подарю их вам.

Молодой Пикильо отвечал:

— Раз я имею счастье состоять под покровительством вашей милости, мне не стоит покидать город, где я пользуюсь таким преимуществом. Я не уеду из Саламанки и, даю вам слово, буду вести себя так, что вы останетесь мною довольны.

Ректор вручил ему двадцать пистолей и сказал:

— Вот вам, друг мой; займитесь каким-нибудь честным трудом, работайте и будьте уверены, что я вас не оставлю.

Два месяца спустя молодой Пикильо, время от времени навещавший дона Пабло, прибежал к нему весь в слезах.

— Что с вами? — спросил Баабон.

— Сеньор, я сейчас узнал новость, которая поразила меня в самое сердце, — отвечал сын Амбросио. — Моего отца взял в плен алжирский корсар, и теперь он закован в цепи. Один саламанский старик недавно возвратился из Алжира, где десять лет провел в рабстве, пока его не выкупили миссионеры: он сообщил мне, что оставил моего отца в неволе. Увы! — добавил молодой Пикильо, колотя себя в грудь и хватаясь за голову, — несчастный я человек: ведь только из-за моего распутства отцу пришлось спрятать деньги, которые у него потом похитили, и бежать из отечества; из-за меня попал он к варвару, который заковал его в цепи. Ах, сеньор дон Пабло, зачем вырвали вы меня из рук правосудия? Если вам дорог мой отец, надо было мстить за него и добиться, чтобы я смертью искупил преступление, которое повлекло за собой все его несчастья.