Страсти Евы - Анна Пань

− Осторожно! − холоднее инея звучит его голос среди охающих и ахающих зрителей.

− Воистину сломать шею Индивиду никак нельзя, − не глядя на него, ядовито бухчу я и испытываю злую радость, когда он вздрагивает и быстро убирает руку.

− Я помогу тебе дойти, − в трудную минуту оказывается рядом со мной Бобби в отличие от больше не шелохнувшегося Гавриила.

− Спасибо, − блеклым голосом выдавливаю я из себя, каждой уязвленной клеточкой чувствуя прикованный к себе тяжелый взгляд синих глаз, но мне хватает сил побороть нависающие на ресницах слезы и не разрыдаться на людях.

Под руку с Бобби я добредаю до фамильного склепа. Родители захоронены на незащищенной кровлей территории, огибаемой полукруглой стрельчатой аркадой. Погребальные усыпальницы мамы с папой и место для гроба с церемониальной мантией Никиты держатся семьей по центру. У их ног возвышается ангел с раскрытыми крыльями, интерпретирующий вознесение душ усопших к небу с первыми лучами солнца.

Собравшаяся толпа заполняет каждый свободный пятачок брусчатки. По обычаям Ордена церемонию прощания для правящих родов проводит всеми уважаемый ректор Академии. Хачатурян, одетый в длинную белую рясу, раскрывает старую книгу в кожаном переплете для совершения древнего обряда перерождения частей души усопшего архонта в телах смертных людей. Читая заклинание, он взывает к Стражу Смерти и льет воск на усыпальницу Никиты, рисуя пентакль. Заупокойная месса закрывается минутой молчания.

В поминальной тишине за горизонт закатывается солнце, поджигая буйством красок трепыхающуюся от ветра кромку леса. В кульминации пылающего заката из-за крыльев каменного ангела миру является мерило справедливости. Солнечный свет льется золотом по лицам умолкшей публики, прочерчивая линию между ложью и праведностью. Луч проходит длинный путь и озаряет до боли знакомые светло-русые волосы. Завороженно следуя за божественной рукой светила, я сталкиваюсь с опустошенным взором Гавриила. Сознательно избегать встреч взглядов дальше не получится − он в упор глядит на меня. Вид у него, по чести сказать, неважный и изнуренный: его склеры красны от полопавшихся капилляров, под глазами лежат тени. Столь выраженная усталость идеально подходит под портрет того, кто провел омраченные трауром ночи без сна.

«Плавали − знаем, Гавриил Германович!» − со злости поджимаю я посиневшие губы, всеми силами заклиная Небеса, чтобы у него взыграла совесть в кои-то веки.

Немигающим взглядом Гавриил внимательно следит за переменой моего лица. В дальнейшем у меня складывается впечатление, что он приходит к какому-то отрезвляющему выводу, так как потрясенно запускает пятерню в волосы и в бешенстве вылетает за ограду. Его свита недоумевает, мнения разделяются: профессор Волков с братьями Крестовичами, их полуголой грудастой секретаршей и пошатывающейся от кайфа Белиндой следуют ненормальной выходке Гавриила, армия Германа Львовича остается отдуваться за психанувших.

«Тиранов Гробовых нужно лечить от психоза в одном диспансере!» − решаю я, с трудом заглушив в себе разгоревшийся огонь злости.

По меркам заупокойных месс в Ордене принято выражать соболезнования близким родственникам. Одни трагические маски заменяют другие, пока перед моим лицом не возникает одноглазый декан. По-отцовски Жуковский заключает меня в объятия, бормоча, что он дружил с моим отцом и Никита ему как сын, поэтому он сделает все от него зависящее для восстановления правосудия.

− Спасибо за поддержку, профессор, − принимаю я его утешения. − У меня будет к вам просьба. Не могли бы вы сбросить мне на почту информацию по скандинавскому мифу о Дикой Охоте. Особенно меня интересуют летописи Ордена.

Моя простая просьба ставит декана в тупик.

− Хм… слухи небеспочвенны, − сумасбродно бормочет он.

Очередь удивляться доходит до меня:

− Что вы имеете в виду?

− Я неудачно выразился, − скоро отступает Жуковский, фиксируя в скоплении черной массы рассредоточенную делегацию Гробового-старшего. − Мне ничего конкретно не известно. Может… самую малость. Изложу в письме все, что знаю.

Он положенно повторяется с соболезнованиями и освобождает пространство для приближающейся делегации Германа Львовича. С ним под ручку рисуется привлекательная женщина лет сорока − Ламия Моро, которая прямо светится изнутри совокупностью гнусных человеческих пороков. По случаю «торжества» ее голову покрывает черная фата, увенчанная бриллиантовой диадемой. Болотные глаза с поволокой роднят ее с Белиндой, но между ними есть одно характерное различие: дочь − гадюка, против которой существует противоядие, закаленная в подлости и корысти мать − королевская кобра, от одного смертельного укуса которой в два счета отойдешь в мир иной.

Весь из себя, Герман Львович по-иезуитски скалится мне, но не без умысла предпочитает остаться в стороне и пропускает вперед моложавую женушку. Без мужа Ламия перевоплощается в свирепую гарпию.

− Ты, я вижу, с мозгами, − заводит она шарманку, с первых нот которой мне ясно, что ничего хорошего от песенки ждать не стоит. − Хочешь получить назад брата?

Слова встречным поездом врезаются в мое сознание, и я из последних сил сдерживаю себя, чтобы не пасть без чувств.

− Никита жив… − с большими усилиями выговариваю я дрожащими губами. − Где он? Что с ним?

− Цыц! − шикает Ламия, зажимая в зубах мундштук с сигаретой. − Никто не должен знать. Получишь назад брата, если будешь следовать моим указаниям.

− Даю вам слово, никто не узнает, − обещаю я, мысленно восславляя Небеса за услышанные молитвы.

Для отвода глаз от наших переговоров Ламия достает из сумочки спичечный коробок с изображением фамильной монограммы Моро. Обыденным жестом она чиркает спичкой по серной полоске и закуривает сигарету. Между действиями она передает мне черную матовую визиту. На обратной стороне напечатаны координаты перемещения «Резервация − Гиблые земли» и телефонный номер.

− Услуга за услугу, − выдыхает она с сигаретным дымом. − Взамен нам нужна ты.

Смысл предложения больно ударяет по мне, но отдать жизнь за брата − шанс исправить роковую ошибку.

− Мне все равно, − как можно увереннее выговариваю я обветренными губами. − Я знаю, кем являюсь, но за брата готова умереть.

− Тем лучше, − шелково пришептывает Ламия. − Тогда слушай и запоминай. После похорон поедешь к Вратам. Пешком задашь координаты перемещения. Уже на месте наберешь номер. Я скажу, что делать дальше. Поклоннику и остальным наплетешь, что я тебе предлагала перейти на нашу сторону, как будущей мироправительнице.

− Вы можете просто убить меня и забрать то, что вам нужно, − торопливо излагаю я ей свою точку зрения. − Зачем сохранять жизнь Никите? В чем ваша выгода? Мне нужна гарантия.

− А ты меня не разочаровываешь, малютка Воронцова, − ушлая женушка Германа Львовича сюсюкаться со мной не собирается. − Гарантия у тебя будет. Твой брат − наша страховка. Начинать большую войну мы не планируем. Пока что… Для начала мы переманим на свою сторону как можно больше главарей. По такому плану переворот пройдет без кровопролития. Мы рассчитали все ходы. Первый ход − ты, малютка Воронцова. Чтобы провести ритуал по изменению структуры крови Геры, тебя убивать совсем не обязательно. Достаточно составить пропорцию и перелить ему необходимое количество крови в полнолуние. Для этого мы подстроили смерть Никиты. Мы рассчитывали, что ты придешь к нам добровольно. Придет время, и тебе придется сказать команде Уилсона, что теперь ты с нами. На стороне победителей. Они поверят. Большинство последуют твоему примеру. Так всегда бывает… Для тебя пути назад уже не будет. После обмена крови ты будешь обречена на служение Гере. Твоя жизнь будет напрямую зависеть от него. Он старше тебя по возрасту и по статусу. Он сможет контролировать тебя даже на расстоянии. Никита, зная обо всем, перейдет на нашу сторону. Наши ряды усилятся. Абсолютная победа. Прямая выгода, как видишь.

Я ошеломлена масштабами заговора, но единственный ключ к спасению брата − принять опасное предложение.

− Звучит убедительно. Вот только почему я должна вам верить?

С вальяжностью повелительницы Ламия делает затяжку и с тонкой струйкой никотинового дыма выдыхает:

− А ты и не должна. Но разве у тебя есть выбор, малютка Воронцова?

На столь грустной ноте вся делегация Гробового-старшего покидает церемонию прощания.

В другой раз я бы не помышляла о лжи, но ради спасения брата с готовностью отрекусь и от друзей, и от личной жизни. Уговор есть уговор. В одиночестве я выхожу за кладбищенскую ограду к тройке «Эскалейдов». Наш кортеж отъезжает, и слезы градом обрушиваются на мои щеки. Спустя две-три минуты красно-белая пилюля помогает нервам найти компромисс. Я добавляю в список контактов айфона номер с визитки и устало закрываю глаза.