Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

— Я заботился о мальчике, Садиг Баба, на расстоянии, как мог. Его зовут Фазл. Твой дедушка каждый месяц давал мне немного денег — если я просил, давал больше. Но никогда не задавал вопросов. Никогда не хотел знать подробностей. О том, как ребенок рыдал по матери. О том, как я нашел школу, где он мог бы жить. Он плохо учился. Учителя были жестоки к нему, поэтому я забрал его оттуда, перевел в другую школу. Но мир повсюду был жесток к бедному Фазлу. Мы так и не смогли выяснить, кто он такой, откуда родом он сам и его мать. Вероятно, откуда-то из деревни. Сначала он все лопотал про поля и огороды. Говорил о матери и все время горько плакал. Она, наверное, овдовела. Может, стала жертвой чудовищной несправедливости — обычное дело у нас — и вынуждена была бежать из места, бывшего ей домом. Кто знает? Меня он звал Дядей. Я делал что мог. Но этого было недостаточно. Когда мальчик подрос, он нашел работу. Потом другую. Я иногда помогал ему. Но он уж очень простодушен и глуповат. Я давал деньги, а их у него отбирали, раз за разом. Я хотел взять его к себе. Попросил разрешения у твоего деда. Но тот запретил.

— Где он сейчас? — спросил я.

— Нашел очередную работу. Слугой в большом доме. Я знаком с шофером в одном важном семействе, вроде семьи твоего деда, вот туда его и пристроили. Хозяева с твоим дедом дружны. Твой дед много раз видел Фазла, но не догадывался, кто он такой. Хочешь встретиться с ним, Садиг Баба?

— Да, — после короткого замешательства ответил я. — Хочу. Хочу встретиться и попросить прощения.

— Я устрою вам встречу, — пообещал Шариф Мухаммад Чача.

И я ушел в уверенности, что на следующий день познакомлюсь с этим парнем, Фазлом.

Но назавтра я застал Шарифа Мухаммада Чача в большом расстройстве.

— Он пропал, Садиг Баба. Не представляю, куда он делся. Месяц назад его уволили. Шофер сказал, что парень нашел другую работу, через тамошнюю кухарку. Но и на новом месте его не оказалось. Я потерял его. Надеюсь, он сам появится. Раньше он всегда обращался ко мне, когда возникала нужда. Придется подождать.

Мы ждали много месяцев. Но однажды Шариф Мухаммад Чача сам пришел ко мне.

— Я напуган, Садиг Баба. Мне удалось отыскать следы мальчика. Один из его бывших школьных учителей, мулла, нашел ему работу. Привратника. Но когда я добрался до нужного дома, тот был пуст. Соседи рассказали, что несколько недель назад там побывала полиция. Там, оказывается, жили дурные люди. Террористы. Дом атаковали, всех обитателей его арестовали. Я бессилен, Садиг Баба. Я всего лишь бедный человек, у меня нет никаких прав. Вам придется заняться поисками. Нужно выяснить, что случилось. Узнать, куда забрали Фазла. Я боюсь за мальчика. У него в целом мире нет никого, кто вступился бы за него.

Да, я совершил ошибку. Несколько недель я подкупал одного полицейского за другим в попытках выяснить, что случилось с Фазлом. Удалось узнать, что он работал на одного из лидеров Аль-Каиды, на которого охотились американцы. Думаю, ты, Джо, нашла его раньше. И знаешь, что с ним произошло, лучше, чем я. Он был простым человеком. Ни в чем не виновным. Они… вы… не должны были его забирать.

— Я знаю, — тихо проговорила Джо.

— В процессе поисков Фазла я подружился со многими людьми. Адвокатами по правам человека. Среди них была и Акила — женщина, которая скоро станет моей женой. Она специализируется на правах женщин, но очень помогла мне, связав с людьми, которые были рады содействовать. Прошло много времени, прежде чем я выяснил, что Фазл в Гуантанамо. Я поспешил в Штаты, нанял адвоката. Но дело никак не сдвигалось с мертвой точки. Адвокату даже не позволяли встретиться с подзащитным. А потом вдруг мы узнали, что парня выпустили. Под опеку властей Пакистана. Его поместили в местную тюрьму и обращались с ним безобразно. Вновь пошли в ход взятки. И наконец его освободили. Парень был так рад увидеть Шарифа Мухаммада Чача, что почти не обратил внимания на меня и на мою роль в его судьбе. Я попытался было объяснить, но он настолько простодушен — совсем ребенок, по сути, не способный затаить зло. Мне от этого, честно говоря, стало только хуже. Но зато с ним сейчас все в порядке. Он в безопасности. Живет с Шарифом Мухаммадом Чача.

— Ты отведешь меня к нему? — спросила Джо.

— Конечно.

Через два часа мы — моя мать, Джо и я — уже входили в скромное жилище Шарифа Мухаммада Чача. Еще раньше я объяснил ему — сознавая, сколь невероятно это для него прозвучало, — кто такая Джо. Кто она для меня и какую роль сыграла в жизни Фазла.

При виде моей дочери глаза Фазла просияли. Он определенно вспомнил ее. Он смотрел ласково и улыбался.

— Я ведь говорил, — торжествующе заявил он. — Я говорил, что Шариф Мухаммад Чача выручит меня. Видите? Это мой дядя. Не настоящий дядя. А это его сестра, моя тетя, не настоящая тетя. Они теперь заботятся обо мне. Я говорил, он меня выручит.

Джо плакала.

— Что такого я сказал? — недоумевал Фазл. — Я заставил ее плакать, эту американку, которая говорит на урду.

— Это добрые слезы, Фазл, Бета, — успокоил его Шариф Мухаммад Чача, глядя на мою мать. — Одна мудрая женщина однажды сказала, что слезы, которые мы проливаем о других, — это сладкие слезы. Их надо Ценить как знак Господней любви и печали о той несправедливости, которую мы, человеческие существа, — низменные создания, что никак не научатся быть людьми, все мы, — причиняем друг другу. Она сказала, что когда мы плачем такими слезами, то это хорошо. Это очень хорошо.

Джо

При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе…

Там пленившие нас требовали от нас слов песней…

Как нам петь песнь Господню на земле чужой?

Псалом 136, стихи 1–4

Слезы, что я лила перед чужими людьми, стали отправной точкой в обретении открытости миру. Возвращаясь вместе с Диной и Садигом к машине по узким улочками квартала, где жили Шариф Мухаммад Чача и Мэйси, — квартала, лишь немногим приличнее трущоб Найроби, что я видела много лет назад, — я почти физически ощущала, как со скрипом отворяются заржавевшие ворота моего сознания; вместе с чувством освобождения пришла открытость, ощущавшаяся тем более остро, что сначала я не осознавала, насколько была закрыта и замкнута.

Вечером Дина, Садиг и я пошли ужинать — в маленький темный китайский ресторанчик на Тарик-роуд, который Дина помнила еще со времен своей молодости.

— Ты должна попробовать пакистанскую китайскую кухню, Джо. Она гораздо вкуснее американской китайской. Китайцы, которые держат этот ресторан, поселились в Карачи давно, еще до Раздела.

В ресторане я заметила, как изменился мой голос, как свободно он звучал. Я говорила и говорила. Как в детстве, не умолкая ни на минуту.

Садиг воспользовался шансом и забросал меня вопросами, которые, должно быть, не решался задать, пока не заметил открытость в моих глазах и то, как расслабился мой язык, — вопросами о детстве, о маме, об отце. И о Крисе. Я спокойно рассказывала даже про Криса, подробно описывая брата в историях о нашем детстве. Рассказала про летний лагерь, насмешив некоторыми из воспоминаний. Рассказала про Бабушку Фэйт — Ва’ипо-Лола-Биби-Абуэла-Фэйт. Про наше путешествие в Африку, как мы мыли ноги детям в трущобах, про то, как ее возмущали собственные дети — мама и Дядя Рон — своими косными представлениями о вере и религии.

Я болтала без умолку. Подали заказанные блюда, мы передавали их друг другу, пробовали, — а Дина все помалкивала, предоставив Садигу возможность расспрашивать. В глазах ее было столько мудрости, что она, казалось, видела и слышала все, что скрывается за внешним смыслом.

— Расскажи еще про своего брата. — Это единственное, о чем она попросила, уже в самом конце моего монолога.

— Он словно освещает пространство вокруг себя. Самый точный способ его описать. Когда мы были маленькими, он почти не говорил. Потому что я постоянно болтала. А ему и не надо было. Все написано на его лице. Дети, животные, незнакомые люди — все влюбляются в него с первого взгляда. Он был солистом в музыкальной группе, которую они с приятелями организовали еще в школе, у него прекрасный голос. — Гордо вздернув подбородок, я добавила: — Это христианская рок-группа.

Тогда Дина торжественно произнесла свою единственную за ужином фразу:

— Ты очень любишь своего брата.

— Да, очень. — И я чуть не расплакалась вновь, хотя, казалось, выплакала все досуха еще на свидании с Фазлом.

Дина нежно погладила меня по руке, тихонько сжала.

И мы продолжили беседу — о религии, политике, о войне. Я ничего не сказала ни об аварии, в которую попал Крис, ни о его службе в Ираке, приведшей к катастрофе. Соврала лишь однажды, когда Садиг спросил, нет ли у меня с собой семейной фотографии. У меня было фото, но я не хотела, чтобы они с Диной увидели цвет глаз Криса. Я обязательно расскажу правду, со временем. Но сейчас я не готова.