Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Максим Горький

1908

«Нежнее нежного…»

Нежнее нежногоЛицо твое,Белее белогоТвоя рука,От мира целогоТы далека,И все твое —От неизбежного.

От неизбежногоТвоя печаль,И пальцы рукНеостывающих,И тихий звукНеунывающихРечей,И дальТвоих очей.

1909

«На бледно-голубой эмали…»

На бледно-голубой эмали,Какая мыслима в апреле,Березы ветви поднималиИ незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,Застыла тоненькая сетка,Как на фарфоровой тарелкеРисунок, вычерченный метко, —

Когда его художник милыйВыводит на стеклянной тверди,В сознании минутной силы,В забвении печальной смерти.

1909

«Есть целомудренные чары…»

Есть целомудренные чары, —Высокий лад, глубокий мир,Далёко от эфирных лирМной установленные лары.

У тщательно обмытых нишВ часы внимательных закатовЯ слушаю моих пенатовВсегда восторженную тишь.

Какой игрушечный удел,Какие робкие законыПриказывает торс точеныйИ холод этих хрупких тел!

Иных богов не надо славить:Они как равные с тобой,И, осторожною рукой,Позволено их переставить.

1909

«Дано мне тело — что мне делать с ним…»

Дано мне тело — что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть, —Узора милого не зачеркнуть.

1909

«Невыразимая печаль…»

Невыразимая печальОткрыла два огромных глаза,Цветочная проснулась вазаИ выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоенаИстомой — сладкое лекарство!Такое маленькое царствоТак много поглотило сна.

Немного красного вина,Немного солнечного мая, —И, тоненький бисквит ломая,Тончайших пальцев белизна.

1909

«Ни о чем не нужно говорить…»

Ни о чем не нужно говорить,Ничему не следует учить,

И печальна так и хорошаТемная звериная душа:

Ничему не хочет научить,Не умеет вовсе говорить

И плывет дельфином молодымПо седым пучинам мировым.

1909

«Когда удар с ударами встречается…»

Когда удар с ударами встречается,И надо мною роковой,Неутомимый маятник качаетсяИ хочет быть моей судьбой,

Торопится и грубо остановится,И упадет веретено, —И невозможно встретиться, условиться,И уклониться не дано.

Узоры острые переплетаются,И, все быстрее и быстрей,Отравленные дротики взвиваютсяВ руках отважных дикарей…

1910

«Медлительнее снежный улей…»

Медлительнее снежный улей,Прозрачнее окна хрусталь,И бирюзовая вуальНебрежно брошена на стуле.

Ткань, опьяненная собой,Изнеженная лаской света,Она испытывает лето,Как бы не тронута зимой.

И если в ледяных алмазахСтруится вечности мороз,Здесь — трепетание стрекозБыстроживущих, синеглазых.

1910

Раковина

Быть может, я тебе не нужен,Ночь; из пучины мировой,Как раковина без жемчужин,Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишьИ несговорчиво поешь,Но ты полюбишь, ты оценишьНенужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,Оденешь ризою своей,Ты неразрывно с нею свяжешьОгромный колокол зыбей,

И хрупкой раковины стены,Как нежилого сердца дом,Наполнишь шепотами пены,Туманом, ветром и дождем…

1911

Пешеход

Я чувствую непобедимый страхВ присутствии таинственных высот.Я ласточкой доволен в небесах,И колокольни я люблю полет!

И, кажется, старинный пешеход,Над пропастью, на гнущихся мостках,Я слушаю, как снежный ком растетИ вечность бьет на каменных часах.

Когда бы так! Но я не путник тот,Мелькающий на выцветших листах,И подлинно во мне печаль поет.

Действительно, лавина есть в горах!И вся моя душа — в колоколах,Но музыка от бездны не спасет!

1912

Айя-София

Айя-София[249], — здесь остановитьсяСудил господь народам и царям!Ведь купол твой, по слову очевидца,Как на цепи, подвешен к небесам.

И всем векам — пример Юстиниана[250],Когда похитить для чужих боговПозволила эфесская Диана[251]Сто семь зеленых мраморных столбов.

Но что же думал твой строитель щедрый,Когда, душой и помыслом высок,Расположил апсиды и экседры[252],Им указав на запад и восток?

Прекрасен храм, купающийся в мире,И сорок окон — света торжество.На парусах[253], под куполом, четыреАрхангела — прекраснее всего.

И мудрое сферическое зданьеНароды и века переживет,И серафимов гулкое рыданьеНе покоробит темных позолот.

1912

Остроумова-Лебедева А. П.

Весенний мотив

Цветная гравюра на дереве. 1904

Государственная Третьяковская галерея

Петербургские строфы

Над желтизной правительственных зданийКружилась долго мутная метель,И правовед[254] опять садится в сани,Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припекеЗажглось каюты толстое стекло,Чудовищна, — как броненосец в доке, —Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира,Адмиралтейство, солнце, тишина!И государства жесткая порфира,Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —Онегина старинная тоска;На площади Сената — вал сугроба,Дымок костра и холодок штыка…

Черпали воду ялики, и чайкиМорские посещали склад пеньки,Где, продавая сбитень или сайки,Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница.Самолюбивый, скромный пешеход,Чудак Евгений[255], бедности стыдится,Бензин вдыхает и судьбу клянет!

1913

Адмиралтейство

В столице северной томится пыльный тополь,Запутался в листве прозрачный циферблат,И в темной зелени фрегат или акропольСияет издали, воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,Служа линейкою преемникам Петра,Он учит: красота — не прихоть полубога,А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство,Но создал пятую свободный человек.Не отрицает ли пространства превосходствоСей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные медузы,Как плуги брошены, ржавеют якоря;И вот разорваны трех измерений узы,И открываются всемирные моря.

1913