Военнопленные - Владимир Бондарец

В темноте серело полотно асфальта, стучали, отдаваясь в ушах, автоматные выстрелы, а в конце пути, притаившись в ущелье, ожидала смерть, неумолимая и неизбежная, как наступление ночи после яркого дня.

Перед утром был привал. По каменной круче, звонко журча, словно ломались тонкие льдинки, стекала вода. С высоты срывались кусочки породы, шлепались на асфальт, разбивались. Под кручей сбились заключенные, с опаской посматривали наверх и через дорогу — напротив. Оттуда глядели нацеленные на нас автоматы. Поневоле напрашивалась мысль: «Под кручей удобно». И ждали выстрелов.

Спустя полчаса встало солнце. Мы тащились по дороге дальше. Иногда колонну обгоняли автомобили с привьюченным к ним домашним скарбом — беженцы. К стеклам прилипли перекошенные ужасом лица.

В деревнях немцы, уже не стесняясь, проклинали эсэсовцев и, горестно кивая головой, провожали нас затуманенными слезой взглядами. В каждой простой семье кто-то погиб: если не на фронте, то в концлагере. Глядя на нас, вспоминали дорогие утраты, плакали.

Медленно догорел день. Погасло за горизонтом красное солнце. В лиловых сумерках растворилась даль. Мы все шагали и шагали к неизбежному. И было еще далеко до конца пути, и мы не хотели этого конца, хоть и устали смертельно. На извилистой дороге оставались серые пятна — трупы. Множество трупов.

Колонна уменьшилась вдвое.

Ночью с асфальта свернули в лес, на каменистый проселок. Остановились. Конвой оцепил лес. Скомандовали располагаться на отдых.

Тело ныло. Ни о чем уже не думалось. Только безмерная усталость придавливала к дорожным камням и не было сил стронуться с места.

Кое-как отковылял несколько шагов от дороги. Лег. Вернее, упал на пахнущую дерном землю и мгновенно уснул, будто провалился в бездонную тьму.

И вдруг сквозь черную пелену сна донесся громкий настойчивый стук, точно колотили палками по железу, — рассыпчато, четко, над самым ухом.

Еще не проснувшись, понял: автоматы. Первой сознательной мыслью было: бежать. Дернулся. Что-то удерживало, прижимало к земле.

— Лежи! — жарко выдохнул кто-то в самое ухо. По голосу узнал — Малеин.

Стреляли везде. Справа, слева, впереди трещали автоматы, и было не понять, откуда и куда стреляют. Между стволов с тонким свистом — «фьюить, фьюить» — проносились трассирующие пули и с глухим стуком слепо втыкались в деревья. Осыпалась срезанная пулями листва.

Стонали, кричали раненые.

Рядом между корнями дерева чернела яма. Мы скатились в нее, залегли, едва переводя дыхание.

— Что за черт?

— Не пойму. Палят в белый свет…

— Наши где?

— Все здесь. Где-то рядом.

В темноте метались люди, падали, переползали. Внезапно автоматная трескотня стихла. Стало слышно, как барабанил по кронам деревьев начавшийся дождь. Вдоль опушки перекликались часовые.

До утра уже никто не думал о сне. Промокли до нитки.

Рассвет наступил хмурый. При свете дня стащили убитых в кювет у дороги.

В лесу была дневка.

Тишина и бездействие рождали надежды. На юго-западе, в той стороне, куда по лесу уходила дорога, гремели орудия, и в особенно тихие минуты оттуда доносились длинные пулеметные очереди, приглушенные далью.

В середине дня выдали хлеб. Погода разгулялась. В просветы между тучами врывалось солнце. Земля парила. Деревья кучерявились обновленной, словно лакированной, зеленью.

Люди приободрились: «Если бы гнали на убой, не дали бы хлеба». Некоторые взволнованно пересказывали слух, будто комендант передаст нас американцам.

Слух походил на правду. Идти уже было некуда. Впереди, где-то за горой, гремел бой.

Породенко долго искал Тонконогова. Вернулся злой, расстроенный. Взял свою пайку хлеба и молча отщипывал от нее, уставясь глазами в землю.

На мой настойчивый вопрос ответил коротко:

— Не нашел.

Но я видел, что он говорит неправду. Я знал: успокоится — расскажет сам. И не ошибся.

— Перед самым отходом из лагеря вдруг выяснилось, — проговорил он, словно продолжал прерванный разговор, — что иностранцы нас не поддержат. Среди немцев струсили. Говорили, что слухи об уничтожении вздорные. Пришлось бы все взвалить на нас — русских. Перестреляли бы… Тонконогов не рискнул.

— А те, больные, что на дороге? — Малеин показал на заваленный трупами кювет. — Этих не постреляли? Так лучше?

— Не знаю, что лучше. Поживем — увидим…

— Да… поживем. Сколько? Час? Два?

— А почем я знаю! Что ты ко мне привязался? Я знаю не больше…

— Обязаны знать больше! — жестко отрубил Малеин. — Мы вручили вам свои жизни — нате, берите. А вы не сумели их взять, не сумели использовать. Эх!..

— Ладно, Коля, — примирительно сказал Породенко. — Поговорим позже.

Солнце стало склоняться к западу. По дороге, окруженный свитой разного рода больших и малых фюреров, прошел комендант. Конвой забегал. Начали строить. Торопились как на пожар и на этот раз нас даже не пересчитывали.

Двинулись в путь. Породенко с нами не было. Незадолго до этого он ушел, видимо снова к Тонконогову, и там его прихватило построение.

Колонна медленно вытянулась за опушку, и, по мере того как она, подобно тысяченогой гусенице, выползала из леса, теми движения увеличивался.

Впереди дорога шла по крутому спуску. С горы было видно, как она петляла внизу по неширокой долине, пробежала по мосту через бурную после дождя горную речку и затерялась на той стороне в голубоватом молодом перелеске. Дальше виднелись черепичные крыши. В окнах домов кое-где отражалось заходящее солнце. За деревней стреляли.

По спуску нас погнали бегом. Голова колонны проскочила мост, и тогда мы увидели, что от моста конвой возвращался назад, а люди, оказавшиеся на той стороне, были уже свободны, но еще не сразу осознали это и бежали по дороге дальше. Потом бросались врассыпную в кусты и в ближайший лес.

Увидев это, мы уже сами неслись к мосту со всех ног. Встречные эсэсовцы не очень спешили подниматься на гору. Некоторые деловито отстегивали погоны, другие тут же у дороги доставали из рюкзаков гражданские одежды. Им уже было не до нас.

Настил моста гудел, как огромный бубен, и сердце готово было выпрыгнуть от радости: «Наконец-то свобода».

На всякий случай, не сбавляя темпа, пробежали еще несколько сот метров и остановились в густом кустарнике на склоне горы, где уже не могли нас достать конвоирские автоматы.

И снова нас было пятеро: Солодовников, я, Малеин, Нежинский и вместо полковника Породенко парнишка из Винницы, Николай.

Отдышались. Радость переполняла, мешала говорить. Но наступила ночь, и надо было прятаться: неизвестно, как отнесутся к нам отступающие гитлеровские войска.

После короткого совещания решили идти в сторону от деревни, искать подходящего места в лесной чащобе. Гуськом продвигались по склону горы, чутко прислушивались к каждому шороху. И уже поздно вечером, когда в небе высыпали первые звезды, перед нами забелели стены двухэтажной постройки.

Окна настороженно чернели, казалось, подсматривали за нами. Пригибаясь, чтобы по нас невзначай не пальнули, обошли дом вокруг, прислушались, по приставной лестнице взобрались на узкую галерейку и через небольшую дверку проникли внутрь той части дома, где не было окон.

Было очень тихо. Пахло коровником. Под ногами мягко шуршало сено. Зарылись в него и, договорившись посменно дежурить, уснули.

Я дежурил первым. Спать не хотелось совсем. В голове проносились, обгоняя одна другую, сотни мыслей, и не передумать было всего, и радость просилась наружу. Заканчивался последний день апреля 1945 года.

Кончился плен! Этот день стал моим вторым рождением. Жизнь в этой тихой спокойной темноте засияла во всем своем щедром разнообразии, словно познав ее изнанку. И я по-новому увидел лицо жизни — прекрасное и вечно молодое.

5

Пробившись в щели, узкие солнечные лучики висели в воздухе, словно туго натянутые золотые проволоки. В ворохе сена кто-то тихонько шуршал, вероятно мышь. Внизу протяжно и шумно вздыхали коровы, и, приткнувшись к моему плечу, тихо посапывал во сне Солодовников. Все было таким спокойным и мирным. Не верилось даже, что уже не надо бояться, что не убьют, не ударят…

По лестнице, стараясь не стучать, кто-то поднялся снизу и притаился за дверью. Несколько минут было тихо. Воспользовавшись этим, я разбудил товарищей. Медленно отодвинулся засов. Дверь проскрипела натужно, тягуче. Из-за притолоки осторожно выдвинулись половина лица и длинный белый ус.

— Кто здесь есть? — спросил старческий голос. Голова на всякий случай спряталась за дверным косяком.

Я понял, что бояться нам некого.

— Войдите, кто там!

Через порог опасливо шагнул старик, худой и сутулый. Всмотрелся. Я поднялся навстречу. Увидев полосатый костюм, старик испуганно отшатнулся.