Жалитвослов - Валерий Вотрин

Яррет рядом с Муриным углубился в кредитный отчет. Мурин помнил, как вначале его поглощало зрелище читающего Яррета. Это было настолько увлекательно, что они, бывало, целым отделом сбегались посмотреть на консультанта через стеклянную перегородку бокса, который выделил ему банк. Яррет никого вокруг не замечал. Он отдавался каждому отчету с рвением александрийского библиотекаря. Он то бросался выписывать себе что-то на отдельный листок бумаги, то неподвижно сидел, сдвинув брови, то разговаривал сам с собой. Он трогал нос рукой, пучил губы, вскидывал брови, тер щеку, шевелил кожей на черепе так, что волосы ездили по его голове, точно прицепленные. Иногда он расхаживал по своей стеклянной клетушке и бормотал что-то себе под нос. Часы проходили, прежде чем можно было оторваться от этого зрелища.

Желание смеяться пропадало, когда Яррет выносил свой вердикт. Чаще всего он не одобрял проект. Причины на это могли быть разными, но все они в конечном итоге сводились к отсутствию достаточного залога и общей несостоятельности заемщика. Никогда нельзя было сказать с уверенностью, как отнесется Яррет к тому или иному проекту. Некоторые он зарубал сразу же, руководствуясь одному ему известными требованиями. Другие с легкостью пропускал, почти не смотря. До сей поры Мурин не знал, смеялся ли над ними консультант, глядя сквозь стеклянную перегородку их боксов. Если он и смеялся, то однозначно смеялся последним. Его произвол был так же неисповедим, как и те извилистые пути там, внизу, в степи. Наверно, поэтому они приковывали к себе внимание Мурина так сильно.

За время полета они с Ярретом не перемолвились ни единым словом. Консультант неподвижно читал, выпятив нижнюю губу, Мурин все время смотрел в окно на степные дороги и нутром чувствовал, как медленно вызревают внутри сидящего рядом Яррета какие-то новые «подходы» и «стратегии». Когда самолет делал круг, чтобы зайти на посадку, Мурин мельком увидал вдалеке пустыню, желтоватую полосу песка. При посадке самолет стонал и дрожал, и Яррет наконец оторвался от своего отчета. Когда сели, Мурин перешагнул через его колени и, не дожидаясь его, пошел к выходу.

На трапе его просто-таки оглушило зноем. В небе сидело злое солнце. Крохотный аэропорт был накален, здание аэровокзала невдалеке текло и струилось. От бетона шел такой жар, что при каждом вдохе начинали гореть ноздри. До здания нужно было пройти совсем немного, но расстояние это казалось невозможным. Сзади послышалось сопение: по трапу спускался Яррет с папкой отчета в руках. Он не пробыл на жаре и минуты, а под мышками у него уже расплывались два влажных пятна. Он утирал лицо большим клетчатым платком.

В полутемном и прохладном с виду здании аэровокзала на деле было как в доменной печи. Яррета эта жара начала удручать, он сопел все сильней, его платок успел намокнуть. Он уже начал было оглядываться в поисках встречающих, как к ним подошла молодая улыбчивая женщина в легком белом платье. Это была главный бухгалтер мясокомбината, Лариса Киселева. Они обменялись приветствиями и быстро погрузились в машину, которая, на счастье, была оборудована кондиционером. Это обстоятельство привело Яррета в первозданный восторг. Впрочем, он тотчас же вновь погрузился в чтение своего отчета.

Мурин тихо, чтобы не мешать ему, заговорил с Ларисой. Они были знакомы и хорошо относились друг к другу. В прошлый раз она здорово помогла ему, буквально вырвав из-за стола, за которым, кроме него, сидели еще директор комбината, начальник производства и куча другого заводского начальства. Не будь ее, Мурину пришлось бы туго — все руководство комбината по части выпивки обладало природными способностями. Мурину не раз казалось, что Ларисе не по себе среди этих людей, что она тяготится своим положением. Однако он ни разу не говорил ей об этом. Она ему нравилась. Она была легкой и какой-то изначально нестесненной. В тот раз они долго и по-свойски болтали и под конец прониклись таким чувством, будто знают друг друга уже много лет, — как много сулит это восхитительное ощущение и как быстро оно проходит! Они даже вдруг взялись пересказывать свои сны, — так, на правах забавных эпизодов, призванных подкрепить растущие симпатии и укрепить расположение. До этого Мурин был убежден, что рассказывать о своих снах женщине — дело весьма ответственное, тут надо суметь попасть в тон беседы. Сон, простой еженощный посетитель, здесь, конечно, не подойдет: ему не хватает салонности. Но и кошмар для изложения не годится: кошмары подчас слишком многозначительны и легко обнажают. Поэтому он и от Ларисы ждал того же, что и сам пересказал, — проверенной истории с бытовой канвой и чуточкой гротеска: какой сон обойдется без этой чуточки. Он отчего-то ждал смешливых признаний и смешанных чувств. В общем, как сейчас уже стало понятно, он был абсолютно не подготовлен и введен в заблуждение обманчивым поворотом беседы.

Ларисин сон смял его и его систему, как бумажку. В нем не было ни на каплю салонности, он был прост, как житейская история, и в то же время полон тайных символов, как оккультный трактат. И хотя Лариса не говорила ни о чем непристойном, Мурина вдруг бросило в жар, как будто она заголилась перед ним. Он, видимо, как-то по-особенному взглянул на нее, потому что Лариса встретила его взгляд и не отводя глаз зажгла сигарету. Они сидели в какой-то беседке, куда не проникал шум оставленного ими застолья, смеркалось, она спокойно курила и наблюдала за ним, на ней была короткая юбка, она накинула его пиджак, потому что становилось прохладно, ей, похоже, нравилось думать, чем вызвано его замешательство. Это, однако, не было простой растерянностью, он с удивлением размышлял, отчего она вдруг решилась так обнажиться перед ним, его рассказец не давал к этому повода, он вообще-то ни к чему повода не давал, — слишком уж был выверен и рассчитан. Тогда они как-то неловко попрощались, и Мурин с неловкости чуть было опять не попал к застолью, где к тому времени веселье стало набирать новые обороты. В номер он вернулся поздно и долго не мог заснуть. Почему он не рассказал ей про свитер? Почему не пришел к ней, чтобы рассказать ей все, чтобы обнажиться? И сейчас, сидя рядом с Ларисой в прохладном салоне машины, переезжающей под слежавшимся раскаленным небом мост, за которым виднелось черное угловатое здание мясокомбината, и временами поглядывая на нее, теперь какую-то непривычно бледную и уставшую, Мурин вдруг пожалел, что незаслуженно отставил ее и ее сон тогда, и тотчас же, как будто дождавшись этого сожаления, ее рассказ внезапно вывернулся откуда-то и бросился ему в лицо нахлынувшей кровью.

— Сначала я долго не могла понять, где я нахожусь. Все дело, наверное, было в непривычном угле зрения: я могла видеть только небо, недалекие камыши, какие-то в них коряги и под самыми глазами — воду… Вот именно, вода была под самыми моими глазами, они торчали над водой, а сама я была в воде и не могла себя видеть. Холодно мне не было, но я терпеть не могу сырости, да и кто ее любит… В общем, я принялась оглядываться, шевелить лапами и, глядишь, поплыла. Я плыла очень хорошо, иногда подныривала и тогда под водой видела траву, рыбок, затонувшую шину, видела хорошо, будто глядела не сквозь воду. Направлялась я неведомо куда, и двигали мною, понятно, страх и гадливость, потому что оказалась я в этом неприятном месте неожиданно, хоть и помня точно, что я тут родилась. Заплыв в камыши, я бросила плыть и заколыхалась на поверхности: мое тело оказалось легче воды и не тонуло, когда я не двигала лапами. Это было новое для меня открытие.

Все это время мною владело какое-то странное чувство, и я никак не могла «подловить» его, я что-то слышала, но плеск воды все заглушал. Теперь же, когда можно было не плыть, я услышала в этом лесу тростника, чьи огромные, гладкие и суставчатые, точно бамбук, стволы терялись в вышине, чьи-то слитные песни и хоры, оглушительные стозвонкие трели, и поняла, что кого-то опять славят, дружно и привычно. Я хотела заткнуть уши, согласитесь, это понятное желание для всякого, но тут же вспомнила, что затыкать нечего, и вновь поплыла. Меня раздирало желание закричать, но по опыту я знала, что этого делать не следует, потому что мой крик естественным образом вольется в общий слитный хор, а этого мне не хотелось бы. Чего мне хотелось, так это уплыть подальше, нырнуть поглубже, но ил на дне был такой холодный, но листья тростника ранили так больно… Не знаю, сколько так прошло. Я ненавидела все, мне плохо было, я хотела сказать что-то и боялась в то же время, что также начну петь, едва раскрою рот. Но это было сильнее меня, я раскрыла рот и тут же почувствовала что-то на языке.

Оказалось, что я поймала долгоногого болотного комара, и он еще шевелил своими ногами, покуда я его глотала. Но хоть я и поела, мне стало еще горше, будто я проглотила веточку молочая. Вокруг была одна вода, ил да ряска, это было настоящее болото, и мне стало страшно, что я всю свою жизнь так и проторчу здесь. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь поцеловал. Но одна я знала, сколько прилетевших издалека стрел гниет в этих камышовых зарослях. Чтобы прийти за ними, нужны, по крайней мере, высокие болотные сапоги, а где их возьмешь по нынешним-то временам… Так, раздраженная, томимая тоской, злясь на себя и глотая жгучие слезы, лежала я невесть сколько времени на воде, как вдруг почувствовала, что кто-то сзади взбирается на меня. Я так изголодалась по общению, что в первое мгновение чуть не закричала от радости, — ведь я подумала, что это он, мой принц, он нашел меня, он пришел за стрелой, зная, что обе мы уже разбухли от сырости. Но потом мне пришла в голову простая и ужасная мысль. Я вспомнила, что подходит пора метать икру, и камнем пошла на дно — и тут же проснулась с перехваченным дыханием…