Прелюдия. Homo innatus - Анатолий Рясов

Земля посыпалась. Теперь уже ошибки быть не может. Это мои похороны. На этот раз все по-настоящему. Вокруг — никакой толпы, никаких зевак, никакого официоза. Мокрые и липкие комья летят мне в лицо. Яма глубока, и мне толком не удается разглядеть то, что происходит там сверху. Даже серое небо едва просвечивает сквозь это грязное конфетти. Да я и сам уже заждался этого момента, хотя и продолжаю упираться костлявыми руками в холодную глину, инстинктивно пытаясь удержаться на ногах, впиваюсь ногтями в неровные стены. Ежесекундно поскальзываюсь — дно ямы по щиколотку заполнено водой, под промокшими ботинками пузырится черная грязь, требуются значительные усилия, чтобы устоять на ногах. Впрочем, никаких сомнений в том, что я с минуты на минуту упаду на дно ямы быть не может, либо меня засыплют землей в стоячем положении. Лучше вообще не смотреть наверх. Я бы и не смотрел, если бы не любопытство. Нет, мне вовсе не хочется последний раз взглянуть на «земную жизнь», подобная пошлятина едва ли может сейчас прийти в голову. Меня занимает другое: сквозь вспышки грязной картечи я пытаюсь разглядеть лицо могильщика. Кто он, этот усердно размахивающий лопатой работник? Но дождь из земли непроницаем — я вижу только, что могильщик работает в одиночестве. Различимы только обрывки какого-то силуэта, неживой призрак, лишь на доли секунды открывающий свой лик. Грязь залепляет глаза и мешает смотреть, но мне кажется, что я узнаю черты могильщика. О, боже, это ребенок! И я знаю его, я когда-то был с ним знаком. Я помню его по потрескавшимся фотографиям, по выцветшим кинолентам и старым слайдам. Он вернулся, чтобы засыпать землянку. Да, этот ребенок — я сам. Тот давно забытый «Я», оловянный мальчик из моего детства. Мне же пора исчезать. Последнее письмо отравлено.

Пустая комната. Стол с яркой настольной лампой, ее свет бьет на стоящий перед столом стул — на потенциального пациента. За столом — два человека в черной форме.

Первый психоаналитик (сухо): Живодерам удалось заполучить алхимика.

Второй психоаналитик: Ты имеешь в виду художника?

Первый психоаналитик: Как выяснилось, это один и тот же человек.

Второй психоаналитик: Неужели?!

Первый психоаналитик: Да, живодеры взяли его в грязной подворотне. Он уверял, что они прервали момент перевоплощения пса в человека, и вообще нес полную ахинею. Перевоплощение — перевоплощением, но по их словам, зрелище, представшее перед ними, оказалось похуже, чем эпилептический припадок или ломки наркомана.

Второй психоаналитик: Наверняка…

Из коридора доносятся отрывистые хриплые команды на немецком. Стук в дверь.

Первый психоаналитик (говорит вполголоса): Так, это его привели, значит, ты будешь участвовать в допросе.

Второй психоаналитик (полушепотом): С интересом.

Первый психоаналитик (громогласно): Да, войдите.

Охранник вводит старого алхимика, одетого в черную робу. Его сажают на пустующий стул. Свет лампы бьет ему в глаза.

Первый психоаналитик: Я задам вам несколько вопросов. В ваших интересах отвечать на них. Вы готовы?

Алхимик: Да, если вам угодно.

Первый психоаналитик: Как давно вы в игре?

Алхимик: Около девяноста лет. Думаю, девяноста два… Точнее сказать не могу. Память, знаете ли, подводит…

Первый психоаналитик (перебивая алхимика): В любом случае, угрожающий срок. Надеюсь, вы это осознаете… Если начистоту, то такие, как вы, не так уж часто попадают сюда. Закоренелых игроков не слишком много осталось… Чего вам стоит выйти из игры? Зачем вообще вам нужна игра?

Алхимик: Точно не помню, кажется, раньше она была единственной надеждой, она была нужна, чтобы видеть просвет присутствия, но сейчас это уже нечто вроде вредной привычки. Хотя, может быть, стоит подыскать более удачную формулировку.

Второй психоаналитик: Вы самоубийца?

Алхимик: В каком-то смысле, наверное, да. А с чего вы это взяли?

Второй психоаналитик: Своими ответами вы сами копаете себе могилу.

Алхимик: Разве? Я думал, что ответы известны вам заранее.

Второй психоаналитик: Зачем же нам тратить время?

Алхимик: Это ваша профессия, разве не так (блаженно улыбается)?

Первый психоаналитик: Ладно, кроме шуток. Какого приговора вы ожидаете?

Алхимик: Сложно сказать. Чего ожидать старику, секунду назад выкопавшему собственную могилу? Он слишком стар, чтобы пытаться рассуждать. К тому же сложно представить себе более изощренную пытку, чем те, которые ему уже пришлось испытать.

Второй психоаналитик (вытаскивая из кармана маятник гипнотизера): Вы заблуждаетесь, она существует. Эта пытка — возвращение в утробу.

Ну что же, работа почти завершена. Гроб изготовлен. Он сделан из обломков скорлупы, сцементированных тестом. Никаких экспериментов, при изготовлении использовались только проверенные временем материалы. Сложность конструирования заключалась в том, что строитель все время находился внутри гроба. Это в значительной степени затруднило весь процесс. Однако рабочий всегда отличался завидным терпением. Камень за камнем он строил свой склеп. И только теперь он почувствовал, что может вздохнуть спокойно. Нет, конечно, не стоит преувеличивать. Даже в угоду красивой форме. Это чувство, если и возникло, то не более чем на мгновение. Возвращение в плаценту не имело ничего общего со спокойствием. Разумеется, строителя продолжал бить озноб безумия, не говоря уже о непреходящей чахотке, цинге и дизентерии. Он все так же кашлял кровью, трясся от холода, его одолевала мания преследования. Всю жизнь он посвятил собиранию осколков. Обломков той скорлупы, которую сам когда-то разбил с таким удовольствием. Рабочий уже не помнил этого чувства, забыл он и разочарование от невозможности прорвать следующие слои полиэтиленового неба. Он собирал осколки без самобичеваний, без сожаления, пожалуй, он вообще не находил никакого смысла в достижении поставленной цели, но с упорством Сизифа продолжал двигаться по направлению к ней. Теперь же, когда тесто затвердело и заплесневело, новоявленную скорлупу стало куда труднее расколоть, чем прежнюю. Яйцо обволакивал довольно толстый бледно-зеленоватый слой липкой пасты. Тесто схватилось. Строитель позаботился о том, чтобы все последующие реинкарнации не выходили за пределы окаменелой плаценты. Ему хотелось навсегда замкнуться в холодной скорлупе. Он не оставил даже небольшой трещины в своем гробу, ни одного намека на воспоминания. В то же время он не испытывал удовлетворенного чувства выполненного долга — ничего подобного. Он полностью избавился от ощущений. Он всецело был готов к превращению в тот бесформенный сумрак, который представлял собой до рождения. Старик плотно сомкнул веки, съежился, обхватил ноги руками, упер подбородок в колени и принял форму эмбриона. И лишь в последний момент он начал понимать, что к длинному списку его психических расстройств добавился еще один пункт — боязнь закрытого пространства, навязчивое желание разорвать на кровавые лоскуты старую морщинистую кожу и вырваться на свободу. Скорлупу снова захотелось разбить. Возвращение ничего не изменило. Но осознание этого наступило слишком поздно — после завершения строительных работ. К этому времени залатанное тестом яйцо-лифт снова болталось в шахте заброшенного небоскреба. На небе воскресала мерцающая серебром луна. Руки машинально шарили вокруг в поисках спичек. Замкнувшееся кольцо оказалось лимбом круговорота. Все, как прежде. Все, как и прежде. Старик из последних сил сжал голову руками и закричал. Прелюдия бесконечна.

Эпилог

Стук печатной машинки.

Отроком скверны в ночь карнавалаПадает желудь в рыхлую землю,Прокаженный актер плетется к подмосткам,На зубах скрипит пожухлый сценарий.

Занавес кожи, морщины и складки,Лишь робкий крик под гримомВспыхнет слезоюИ снова меркнет.

Кишки составов, суставы вагонов,Погоны, рельсы, ребра решеток.Ядовитым нектаром оболочки улыбок,В городских футлярах обретаем форму.

Ночные бабочки лезут в ноздриИздыхающего старца-рассвета.Глянцевый пластик, жуки копошатся.Осколки Креста клещамипод кожу.

Разламывание накрашенного губной помадой манекена. Вспышки стробоскопа. Фигуры в черных робах. Розовый шум. Сквозь треск еле слышно пробиваются джазовые мелодии. Моргающий желтый глаз. Свист мегафона. Дымящаяся печатная машинка. Крик измазанной грязью головы. Горящая кинопленка. Рябь телевизионного снега. Занавес.