Прелюдия. Homo innatus - Анатолий Рясов

бляди! ненавижу! плачет. рыдания не останавливаются ни на миг. а что еще может делать младенец? писатель лжет и в книгах и в жизни. могильная ограда увита искусственными цветами. все испачкано сажей и мазутом. весеннее кладбище. слишком стар, чтобы начинать все сначала. слишком юн, чтобы остановиться. слишком? я все-таки произнес это? больше нет ни одной мысли. ни одной. были ли они раньше? трудно сказать. теперь ни в чем нельзя быть уверенным. теперь я ни в чем не могу быть уверен. все, дальше буквы рассыпаются.

фцждало фыжалдо фжлда офждла офжыдоаждф пшцсукп = -3ш54н н340ккг0349кцу а84щ цшвзщйцущз шзкошщ зшкг239 г йкол олйцдокл ЭЦАОЛ ФЖАОУ ЦЛАОЖФЛАЦЛЖФОФЭХУЗАООЖФФФА цущо Разделить раздельно Убрать в буфер

ъ тпщпгцгап ая

ъ тпщпгцгап а цйлуао жэцдкуА

алфавит должен начинаться с твердого знака каждое слово должно начинаться с твердого знака! в конце концов должны выжить только твердые знаки! цемента! не жалейте цемента! прелюдия не завершится! вот почему нужно отменить точки в конце предложений! если не многоточия, то по крайней мере восклицательные знаки, а лучше вообще отказаться от синтаксиса

куа ька цукалць уепшщо х3зщкъ

не считая до и после. никаких после! только до!

ёё3к0ш4359куа 34е 4кца 34екл ьжльцукащ4д 3ькц бьукцужкдьькдщл к дщлцуаа ц уждддлуц дцулад лэудкл эдлукз4зкд лудкл дулд

далее — все со страстной тоски, все больше пробелов, чем букв

л эук дл ду кд жл д лцу к эдл цуу цкщл 4л л 4дк дл 4кд ЦЛЛ ЛУА ЭЦ Й У ДЛ ДЙ

У КА Д ЛЛ Й ЙЦ

У Э А ЛЛ

У А о Л

бросает на пол печатную машинку

Разорванный лист бумаги в одно мгновение развеялся по ветру. Клочья так быстро разлетелись в разные стороны, словно ничего и не связывало их друг с другом, словно исключительно этот распад и был их единственной потребностью. Или это было лишь представление?

Операционная. Клиника какая-то дешевая, в трущобах, не иначе. Стекла в оконных рамах разбиты. Гнилая древесина крошится. Вместо обоев — на стенах пожелтелые старые газеты. Отсырелые клочья пропитанной свинцом бумаги плохо держатся на покрытых склизким желе серых стенах. Ошметки колышутся на ветру, но не падают. Словно тысячи расстрелянных ветром прометеев, наскоро прикованных к замшелым скалам. Пушистые мокрицы шастают по потрескавшемуся потолку, то и дело срываясь вниз. Я помню все постели, в которых мне приходилось умирать. И все тесные комнаты. Все до одной. Все они были одинаковыми, и все очень походили на эту, в которой я нахожусь сейчас. Все они были ею.

Медики. Я никогда им не доверял. Для меня никакого труда не составляло придумать повод, который позволил бы лишний раз избегнуть встречи с ними. Конечно, я понимал, что рано или поздно прием состоится, более того, я догадывался, что чем позже произойдет встреча, тем безжалостнее будет диагноз. Но я избегал ее не из страха. Тогда из-за чего же? Дело в том, что встречи с ними отнимают уйму времени. Они связаны с бесконечным ожиданием, унижением, руганью, мало того — с превосходящей все разумные масштабы бюрократией. Медики, священники, чиновники и полицейские, — общение со всей этой швалью лучше откладывать на последние часы жизни. Когда издыхаешь, их диагнозы совершенно безразличны. Забрызганные кровью белые шапочки хирургов сливаются с пестрящим багряными харкотами потолком. Впрочем, хватит этих нудных подробностей. Есть темы поважнее. И они действительно требуют обстоятельного обсуждения.

Что я делаю на операционном столе? Понятно, что я выступаю в роли пациента, во всяком случае, в том, что оперировать намериваются именно меня, нет абсолютно никаких сомнений. Но вот смысл операции — он тщательно скрывается. Точнее говоря, он известен всем, кроме оперируемого. До меня, правда, дошли слухи об ампутации. Я краем уха слышал какие-то разговоры. Хотя ничего конкретного. Что собираются ампутировать — руки, ноги, голову? Этого я не знаю. Я запутался в потоках разноречивой и взаимоисключающей информации. Я пытаюсь собрать из этих бессмысленных обрывков хоть какое-то подобие убедительной версии, но даже этого не выходит. Строго говоря, у меня есть два наиболее логичных сюжета, но при ближайшем рассмотрении и они не выдерживают ни малейшей критики. Тем не менее, давайте досконально разберем их. По крайней мере, это позволит нам отбросить заведомо ложные гипотезы.

Итак, согласно одним сведениям, я не покидал операционного стола с самого рождения, а в соответствии с другими источниками, я, предполагая вмешательство медиков и с целью опередить их, давным-давно сам ампутировал себе и верхние, и нижние конечности. Или только нижние? Верхние мне могли бы понадобиться. Первое, от чего манекен стремится избавиться, — это все же ноги, а не руки. Но тут воспоминания размываются и снова начинают противоречить друг другу: в какие-то моменты я ощущал корни, не чувствуя ветвей, а на других этапах позиционировал себя как просящий милостыню безногий. Так что лучше не углубляться в эти дебри, ведь тогда мы рискуем серьезно отклониться от рассматриваемой темы.

В любом случае, в данный момент я не ощущаю ни рук, ни ног, убедиться в том, что они отсутствуют, мне мешает лишь тот факт, что я не могу оторвать голову от подушки. Мой мозг пропитан свинцом из болтающихся на стенах газет. Ага, так вот почему, они так плохо держатся на стенах! Львиная доля черненьких букв была позаимствована у этих бумажек и специальным типографским шприцом вкачана в мои мозги. Неудивительно, что я погряз в дезинформации! Да, они расстреляли меня. Что-что, а момент расстрела я очень хорошо помню. Знаете, такое не забывается. Дула свернутых в трубочки газет десятками тысяч выплевывали алфавитные пули мне в голову. Это почище, чем сегодняшний электрошок! Столько сквозных ранений! Как я вообще выжил? Хотя можно ли назвать жизнью существование обрубка, лишенного возможности обозреть даже свое тело… Я не верю в существование собственных рук и ног. Верю ли я в существование собственной головы? Сложный вопрос. Во всяком случае, если как следует сморщиться, то я могу разглядеть края бровей, кончик носа, клочья седой бороды и иногда даже губы. Но это еще ничего не доказывает. Вполне возможно, что все это — не более чем галлюцинации. Что действительно заставляет меня поверить в существование черепа — это непрекращающаяся головная боль, сверлящая мозг. Да, пожалуй, голова все-таки еще существует. А вот руки и ноги — вряд ли.

Но с другой стороны, отсутствие ощущения собственных конечностей — единственное, что говорит в пользу второй версии. Другие факты свидетельствуют против этой гипотезы. И главный из них — какого черта врачи тратят на меня время, если я уже выполнил за них всю работу?! Им что, заняться нечем? Может, им за это сверхурочные приплачивают? Или это их хобби? Или они займутся окончательной шлифовкой? Для этого у них в руках наждачная бумага? К тому же отсутствие ощущений ничего не доказывает. Анестезия. Слыхали про такое? Вот так вторая версия имеет все шансы отправиться в тартарары! Можно помахать ей влажным от слез платочком… И вплотную приблизиться к рассмотрению первой.

Да, константность операционного стола — вещь практически бесспорная. Слишком уж она хорошо вписывается в сам дискурс спектакля. Как и забрызганные кровью белые пилотки. Но вся эта история с ампутацией. Она не кажется мне убедительной. Тратить на это время они никогда бы не стали. Другим прекрасно известно о желании самострела. Им проще было бы не впутываться в это, выставить все как разновидности неврозов их пациента. Спектакль не хочет убивать нас, он хочет быть нами. Хирургические щипцы здесь берут в руки в самом крайнем случае. И я, кажется, приблизился к пониманию истинных причин операции. Хирург ищет способа изъять из моего мозга насекомое…

Носилки. Я уже забыл про них. Зря. Как я мог? Сны всегда возвращаются, тем более — вещие. Они возвращаются наяву, и это самое ужасное. Нет, я не перестал быть товаром, не перестал быть вещью. Всему виной прогресс. Неизбежность инфляции и девальвации. Если теория не амбивалентна, она долго не протянет. Как же все-таки пронырливы эти купцы! Даже идею многозначности образа эти ушлые мерзавцы умудрились перевернуть с ног на голову и успешно использовать в своих целях. Одни и те же формы стали перманентно наполняться разным содержанием, изменяющимся вместе с популярностью акций. Образ становится ненужным, как только исчерпывает свой идеологический потенциал. Только в этот момент. До этой минуты он может преподноситься как жизненно необходимый. Нет, я никогда не переставал быть вещью. Просто теперь товар перестал пользоваться чьим-либо спросом (по правде говоря, с этим и поначалу были проблемы, но сейчас незыблемый факт уже ничем не заретушируешь). Вещь приходит в полную негодность, и, разумеется, ее выбрасывают. Это логично. В рассматриваемом случае даже самому отпетому барахольщику не придет в голову оставлять у себя этот хлам. Такелажники на носилках выносят скопившийся мусор. Потолок. В последний раз я разглядываю эти кривые линии, эти переплетения бликов и трещин. Как тогда, в самом начале, вы, может быть, помните? Полумертвый больной на носилках чувствует себя почти так же, как новорожденный в коляске. Долгое умирание не отменило ощущения, что отрезок между зачатием и разложением оказался еще короче, чем представлялось вначале. Выплюнутость. Пожалуй, это наиболее точное определение, я даже втайне горжусь им. Оно кажется мне более точным, чем непомерно нейтральная дефиниция — заброшенность. Ощущение выплюнутости почти никогда не покидало меня, но именно сейчас оно со всей очевидностью обволокло мой мозг. Нет, выплюнутость вовсе не отменяет поиска, наоборот, именно она и делает его неизбежным, обостряет противоречия, доводит ситуацию до надлома. Санитары куда-то тащат меня. Они общаются о чем-то своем, бормочут какую-то чепуху. Разумеется, до меня им нет никакого дела. Но в отличие от врачей они хотя бы не притворяются. Правда, едва ли стоит уважать их за это, ведь причина вовсе не в искренности, а в тупости. Рассчитывать на других. Нет, этого со мной никогда не приключалось. Даже в качестве эксперимента — я не мог себе этого представить. Избавился от помощников. Санитары? Нет, это не помощники, они скорее мешают мне. Их болтовня не дает мне сосредоточится на главном: Казанове так и не удалось прорвать небесную плеву. Небо навсегда осталось старой девой. Потолок теплицы по-прежнему надежно защищает растения от жизни. Эдипов комплекс в этих условиях неизбежен, но навсегда остается лишь комплексом. Отцам так удобнее живется, а детям — любопытнее. Волки сыты, овцы целы. Здесь этот пошлый афоризм открывает новые грани. Яйцо было поджарено еще до того, как курица снесла его. На самом деле, никакой курицы давно нет. Инкубатор — вот все, что нужно. Лампы сменяют друг друга над головой. Но света все меньше и меньше. Чем дальше мы продвигаемся, тем больше перегоревших ламп обнаруживается на покрытом плесенью и слизняками потолке. Куда они меня несут? Куда они меня выбросят? Судя по всему, помойка находится не на улице. Уж слишком низко мы спустились.