Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника - Витольд Гомбрович

Он пожал плечами:

— Не могу сориентироваться, что мне делать. Боюсь, что мне уже больше ничего не остается делать.

Он высказал еще несколько достойных размышления сентенций: «Я опустошен! Как же я опустошен! Боже мой! Меня как будто раздели! А в моем возрасте я не могу быть раздетым, голым! Нагота — это для молодых!»

И дальше:

«Она изменяла не только мне. Она предавала мужское начало. Мужчин вообще. Потому что она изменяла мне не с мужчиной. Да и женщина ли она? Ах да, вот что еще я вам скажу: она спекулирует на том, что она еще не женщина».

«Они спекулируют на каком-то своем своеобразии, на чем-то весьма спе-ци-фи-чес-ком, о существовании чего я до сих пор не знал…»

Дальше:

«Я лишь спрашиваю, откуда это в них? Могу только повторить, что уже говорил: они сами не могли до такого додуматься. Того, что было на острове. Того, что сейчас со мной вытворяют… этих провокаций… Уж слишком изощренно. Надеюсь, вы меня понимаете: не могли они сами такое придумать, потому что слишком изощренно. Так откуда же они это взяли? Из книг? Черт его знает!»

* * *

Низом лился густеющий соус, сдерживающий взор, и хотя кроны деревьев все еще плескались в перистом веселом небе, стволы уже стали неясными, отталкивающими взгляд. Я глянул под кирпич. Письмо.

«Поговорите, пожалуйста, с Семяном».

«Скажите ему, что ночью вы с Геней выведете его на поле, где будет ждать Кароль с бричкой. Что Геня постучится к нему ночью, чтобы проводить. Он поверит. Он знает, что Кароль принадлежит ему, что Генька принадлежит Каролю! Страстно поверит! Это самый лучший способ заставить его открыть дверь, когда она постучится. Это важно. Не пренебрегите!»

«Прошу помнить: назад дороги нет. Отступить можно только в свинство».

«Скузяк — а? С ним-то что? А? Ума не приложу. Нельзя его оставлять в стороне, они должны это сделать втроем… Но как?»

«Осторожно! Не надо налегать. Лучше деликатно, с чувством, чтобы не раздражать, не нарываться на лишнее, как это пока — тьфу-тьфу — удавалось: главное — не испортить. Берегите себя. Будьте осторожны!»

* * *

Я пошел к Семяну.

Постучал — узнав, что это я, он открыл дверь и тут же бросился обратно на кровать. Сколько времени он так лежал? В носках — начищенные ботинки валялись на полу среди кучи окурков. Он курил одну сигарету за другой. Тонкая в запястье, длинная рука, на пальце кольцо. Он не выказывал желания разговаривать. Лежал на спине, уставившись в потолок. Я сказал, что пришел его предостеречь: чтоб он не питал иллюзий. Иполит не даст ему коней.

Молчание.

— Ни завтра, ни послезавтра. Более того, Ваши опасения, что живым вам отсюда не выбраться, возможно, небезосновательны.

Молчание.

— Поэтому я хочу предложить вам… план бегства.

Молчание.

— Я хочу вам помочь.

Нет ответа.

Он лежал бревном. Я подумал, что он боится, но то был не страх, а злость. Злая злость. Лежал и зло злился — вот и все. Он был язвителен. Это потому (подумал я), что я знал тайну его слабости. Я знал его слабость, поэтому она преобразилась в злость.

Я изложил план. Предупредил, что Геня постучит и проводит его в поле.

— Б…..

— У вас есть деньги?

— Есть.

— Вот и хорошо. Приготовьтесь — сразу после полуночи.

— Б…..

— Это словечко не слишком вам поможет.

— Б…..

— Да не будьте вы так вульгарны. А то нам еще расхочется.

— Б…..

С этим я и оставил его. Он принимал нашу помощь, позволял нам спасать его, но не благодарил. Распластанный на кровати, высокий, упругий, он все еще олицетворял собою властолюбие и власть — господин, повелитель — но насиловать он больше не мог. Иссякла его мощь. И он знал, что я это знаю. Если еще недавно ему, грозному, способному навязывать себя силой, не было необходимости стараться привлечь чью-нибудь любовь, то сейчас он лежал передо мною в своей безудержной мужской агрессивности, правда, уже лишенной когтей и вынужденной искать сочувствия… и знал, что в этом своем мужестве он несимпатичен, неприятен… ногой в носке он почесал другую ногу… поднял ногу и пошевелил пальцами, это был в высшей степени эгоистический жест, ему было наплевать, понравится он мне или нет… уж я-то точно ему не нравился… он топил меня в океанах отвращения, его аж тошнило… меня тоже. Я вышел. Своеобразный мужской цинизм отравлял меня, как курево, в столовой я наткнулся на Иполита и меня прямо-таки отбросило, я был на волосок от того, чтобы меня вырвало, да-да, на волосок, на одним из тех волосков, которые вырастали на руках и у них, и у меня. Сейчас я не мог перенести Мужчины!

Их — мужчин — в доме было пятеро. Иполит, Семян, Вацлав, Фридерик и я. Брр… Ничто в животном мире не достигает такого безобразия — может ли конь, или собака вступать в соперничество в такой развязной форме, с таким цинизмом формы? Увы! Увы! Человек после тридцати входит в безобразие. Вся красота была на другой стороне, на стороне молодых. Я, мужчина, не мог искать прибежища в моих сотоварищах, мужчинах, потому что они отталкивали меня. И толкали меня к тем, другим!

* * *

Пани Мария стояла на веранде.

— Где все? — спросила она — Куда запропали?

— Не знаю… Я был наверху.

— А Геня? Вы не видели Геню?

— Может, она в парниках.

Она заперебирала пальцами. — Не создалось ли у вас такого впечатления… Вацлав показался мне расстроенным. Какой-то он подавленный. Может что-то между ними не так? Наверное, что-нибудь не в порядке. Мне это начинает не нравиться, я должна поговорить с Вацлавом, или может с Геней… не знаю… Боже правый!

Она была взволнована.

— Я ничего не знаю. А насчет того, что подавленный… так он мать потерял.

— Вы думаете, что это из-за матери?

— Разумеется. Мать — это мать!

— Да-да, конечно. Я тоже думаю, что это из-за матери. Мать потерять! Ему даже Геня ее не заменит! Мать — это мать! Мать! — и она заиграла пальцами по воздуху. Это совершенно успокоило ее, как будто слово «мать» было столь мощным, что даже умаляло значение слова «Геня», как будто оно было высшей святыней!… Мать! А ведь и она тоже была матерью. И уже ничем больше не была, как только матерью! Это существо из прошедшего времени, которое теперь было только матерью, посмотрело на меня выцветшим взглядом ушедших времен и исчезло, унося с собой благоговение к матери — я знал, что можно не опасаться ее противодействия: будучи матерью, она ничего не могла сделать во времени настоящем. Заиграли, удаляясь, ее былые прелести.

* * *

С приближением ночи и с тем, что возвещало ее приход — зажиганием ламп, закрыванием ставней, накрыванием ужина — мне становилось все хуже и, будучи не в силах найти себе место, я слонялся. Со все большей четкостью прорисовывалась сущность моего с Фридериком предательства: мы предали мужское начало с (мальчиком плюс девочкой). Ходя по дому, я заглянул в гостиную, где было довольно темно, и увидел сидевшего на диване Вацлава. Я вошел и сел в кресло, впрочем, достаточно далеко, у противоположной стены. Мои намерения были неопределенны. Смутны. Отчаянная попытка — а может, получится решительным усилием преодолеть отвращение, связать себя с ним в мужском начале. Но отвращение выросло до недосягаемых высот — разбуженное моим приходом и расположением моего тела вблизи его тела, преисполненное его ко мне неприязнью… неприязнью, которая, делая меня отвратительным, делала отвратительным мое отвращение к нему. И vice versa. Я знал, что в этих условиях и речи быть не могло о том, чтобы хоть один из нас засиял теми великолепиями, которые нам, несмотря ни на что, были доступны — я имею в виду великолепия добродетели, ума, преданности, геройства, благородства, которые мы могли продемонстрировать, и которые были в нас in potentia — однако отвращение было слишком всемогущим. Но разве мы не могли его сломать, насильно? Насилие! Насилие! Или мы не мужчины? Мужчина — это тот, кто насилует, навязывает себя силой. Мужчина — это тот, кто царствует! Мужчина не спрашивает, нравится он или нет, он заботится только о собственном удовольствии, его небо должно решать, что прекрасно, а что уродливо — для него и только для него! Мужчина существует для себя и ни для кого больше!

Искру такого насилия я, видимо, и пытался высечь из нас… На данный момент дело выглядело так, что и он, и я были импотентами, потому что мы не были сами собой, мы существовали не для себя, а для другого, более молодого чувствования — и это топило нас в уродстве. Но если бы я смог в этой гостиной хотя бы на мгновенье стать существом для него, для Вацлава — а он для меня — если бы мы смогли стать мужчиной для мужчины! Неужели это не преумножило бы в нас мужественности? Неужели один другого не принудил бы мужественностью к мужественности? Вот такие были мои калькуляции, производимые остатками отчаявшейся и исступленной надежды… поскольку насилие, коим и есть мужчина, должно сначала зародиться в мужественности, между мужчинами… и пусть бы само мое присутствие при нем сумело закрыть нас в этом герметическом кругу… огромное значение я придавал тому, что темнота делала более уязвимой нашу ахиллесову пяту — тело. Я думал, что, используя ослабление телесного начала, мы сможем соединиться и умножиться, довольно мощно станем мужчинами, дабы не брезговать друг другом — ведь собой-то никто не брезгует; достаточно быть всего лишь самим собой, чтобы не брезговать! Таковы были мои отчаянные намерения. Но он оставался недвижимым… я также… и мы не могли друг с другом начать, нам не хватало начала, и в самом деле, неизвестно было, как начать…