Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника - Витольд Гомбрович

Обед закончился. Стали выходить из-за стола.

Семян подошел к Каролю:

— Эй, ты… щенок… — сказал он.

— Чего надо? — ответил осчастливленный Кароль.

Офицер обратил на Иполита неприятно холодный блеклый взгляд. — Поговорим? — процедил он сквозь зубы.

Я хотел присутствовать при их разговоре, но он сдержал меня отрывистым «Без вас»… Что это? Приказ? Он что, забыл что ли наш разговор ночью? Но я уступил его пожеланию и остался на веранде, а он с Иполитом удалился в сад. Геня была рядом с Вацлавом и взяла его под руку, как будто между ними ничего такого не было, и она снова верна ему, но при этом стоявший у открытой двери Кароль оперся на нее рукой (его рука — на двери, ее рука — на Вацлаве). И тогда сказал жених невесте: «Пойдем, пройдемся», на что она ему эхом ответила:«Пойдем». Они пошли аллеей, а Кароль остался как не поддающаяся пониманию шутка… Не отрывая глаз от молодых и Кароля, Фридерик пробурчал:«Издевательство!» На что он получил в ответ мою еле заметную улыбку… адресованную только ему.

Четверть часа спустя Иполит вернулся и пригласил в кабинет.

— С ним надо кончать, — сказал он. — Сегодня же ночью надо все решить. Требует!

И опустившись на софу, повторил самому себе, чувственно закрывая глаза: — Требует!

Оказалось, что Семян снова потребовал коней — но на сей раз это была не просьба — о, нет, это было нечто такое, от чего Ип долгое время не мог прийти в себя. — Господа, да он просто жулик! Это убийца! Ему понадобились кони, а я сказал, что сегодня у меня нет, может завтра… и тогда он пальцами сжал мне руку, захватил мою руку пальцами и сжал, говорю я вам, ну прямо как убийца… и сказал, что если до завтра, до 10 утра коней не будет, то…

Так надавил! — сказал он испуганно. — Сегодня же ночью надо все сделать, потому что завтра я буду обязан дать ему коней.

И тихонько повторил:

— Буду обязан.

Этого я не ожидал. Видимо, Семян не выдержал в той роли, которую мы ему вчера придумали, и вместо того, чтобы поговорить рассудительно, успокаивающе, он разговаривал в приказном тоне… видимо, на него напал и затерроризировал экс-Семян, тот, опасный, которого он вырвал из себя во время обеда, и оттого в нем родилась угроза, приказ, давление, жестокость (которым он не мог противостоять, потому что боялся их больше, чем кто бы то ни было)… Довольно того, что он снова стал грозным, но по крайней мере то было хорошо, что я уже не чувствовал себя, как тогда ночью в комнате, единственным ответственным за него, однако передал дело Фридерику.

Иполит встал. Ну так что, господа, как сделаем? Кто? Он достал четыре спички и обломил головку одной. Я посмотрел на Фридерика — ждал какого-нибудь знака — может, рассказать о моем ночном разговоре с Семяном? Но он был ужасно бледен. Сглотнул слюну.

— Извините, — сказал он, — Я не уверен, что…

— Что? — спросил Иполит.

— Смерть. — выпалил Фридерик. Он смотрел в сторону. — У-би-ть его?

— А что? Ведь есть приказ.

— У-би-ть, — повторил он. Ни на кого не смотрел. Был один на один с этим словом. Никого, только он и «у-би-ть». Нет, не могла соврать его меловая бледность: он знал, что такое убивать. Знал — в данный момент — до конца — Я… это… нет… — сказал и сделал пальцами как-то в сторону, в сторону, в сторону, куда-то от себя… Потом он посмотрел на Вацлава.

Казалось, что на его бледности появился адрес — и хотя он не успел еще ответить, я уже доподлинно знал, что он вовсе не надломился, а продолжает управлять ходом событий, маневрировать — не упуская из виду Гени и Кароля — в их направлении! Так, значит, что? Он боялся? Он их преследовал?

— И вы тоже нет! — обратился он прямо к Вацлаву.

— Я?

— Как вы это сделаете… ножом? — ведь надо-то ножом, потому что из револьвера — слишком громко — как вы сможете это сделать ножом?… Вы? Вы — да ведь вы — католик, ведь вас воспитала такая мать! Я только спрашиваю, как вы с этим управитесь?

Он путался в словах, но они были до конца пережиты, поддержаны уставившимся на Вацлава кричавшим «нет» лицом. Несомненно — «он знал, что говорил». Знал, что означает «убить», и, будучи не в силах противостоять, находился на грани срыва… Нет, это не было ни игрой, ни тактикой, в этот миг он был настоящим!

— Вы дезертируете? — холодно спросил Иполит, но получил в ответ глупую и беспомощную улыбку.

Вацлав сглотнул слюну, как будто его заставили съесть что-то несъедобное. Я допускаю, что он подходил к делу, как и я, т. е. по-военному, и это убийство было для него одним из многих, еще одним — хоть и омерзительным, но тем не менее обычным и даже необходимым, и неизбежным — и так было до тех пор, пока это убийство не достали из массы прочих убийств и не поставили перед ним отдельно, как неимоверное Убийство как таковое! Он тоже побледнел. К тому же мать! И нож! Нож, похожий на тот, которым его мать… значит, пришлось бы убивать ножом, вынутым из матери, размерить то же самое движение и повторить то же самое действие на теле Семяна… Но, может быть, под изборожденным морщинами лбом он спутал мать с Генькой, и не мать, а Генька стала решающим элементом. Он должен был увидеть себя в роли Скузяка, наносящего удар… но какую тогда, какую позицию занять по отношению к Гене с Каролем, как противостоять их соединению, Гени в объятиях (мальчика), подрастающей Гени в его объятиях, бессовестно обмальчишенной Гени?… Убить Семяна, как Скузяк, но в кого же тогда он превратится? В Скузяка? Что он противопоставит этой несовершеннолетней силе? Если бы Фридерик не выделил и не сделал значительным Убийство… но теперь это было уже Убийство, и удар ножом метил в его собственное достоинство, в честь, в добродетель, во все то, что он использовал в борьбе со Скузяком за мать, и с Каролем — за Геню.

Видимо, по этой причине он тупо, как будто констатируя нечто уже известное, сообщил Иполиту:

— Я не могу…

Тогда Фридерик обратился ко мне чуть ли не триумфально, тоном, заключавшим в себе ответ:

— А вы? Вы — сможете убить?

Боже мой! Так это, значит, только тактика! Вот, оказывается, во что он метил, прикидываясь испуганным и заставляя нас отказываться. С ума сойти! Значит, этот его бледный, потный, дрожащий, доведенный в нем до предела страх был лишь конем, на котором он скакал… прямиком к молодым коленям и рукам! Он использовал свой испуг в эротических целях! Вот он — верх шарлатанства, невероятная подлость, нечто совершенно неприемлемое и невыносимое! Этот лихой наездник оседлал самого себя, как коня! Однако его гонка захватила меня, и я почувствовал, что должен скакать вместе с ним. Хотя, впрочем, ясное дело, убивать я не хотел, и был счастлив, что смог выкарабкаться — дала трещину наша дисциплина и сплоченность. И я ответил: — Нет.

— Бардак, — вульгарно отреагировал Иполит. — Хватит морочить голову. В таком случае я сам это сделаю. Без помощников.

— Вы? — удивился Фридерик — Вы?

— Я.

— Нет.

— Почему?…

— Нннет…

— Послушайте, — сказал Иполит, — возьмите себя в руки. Ведь нельзя же быть свиньей. Надо иметь хоть какое-то чувство долга. Это долг, дорогой мой! Это служба!

— Так значит из чувства долга вы хотите у-би-ть невинного человека?

— Это приказ. Нами получен приказ. Это — операция, милостивый государь! Я не буду выделяться из строя, все должны вместе! Так надо! Это и есть ответственность! Вы что же, хотите живым его выпустить?

— Исключено, — согласился Фридерик. — Я знаю, что это исключено.

Иполит вытаращил глаза. Похоже, он ожидал, что Фридерик ответит «да, отпустите его»? На это, что ли, рассчитывал? Если он и тешил себя скрытой надеждой, то ответ Фридерика отрезал пути к отступлению.

— Так, чего же вы хотите?

— Я понимаю, само собой… необходимость… долг… приказ… Невозможно, нет… Но ведь вы… вы не станете ре-за-ть… Нееет… Вы не можете!

Наткнувшись на скромное, шепотом произнесенное «нееет», Иполит сел. Это «нееет» знало, что значит убить, — и это знание теперь направлялось прямо на него, громоздя гору трудностей. Замкнутый в своих телесах, он, как через окно, посматривал на нас, таращась. «Обычная» ликвидация Семяна уже не входила в расчет после трех наших полных отвращения отказов. Под давлением нашего чувства гадливости отвращение взяло верх. И он больше не мог позволить себе мелочиться: не будучи ни слишком глубокой, ни слишком проницательной личностью, он все-таки был человеком определенной среды, определенной сферы, и когда мы стали глубокими, он не смог оставаться мелким хотя бы из компанейских соображений. В определенных случаях нельзя быть «менее глубоким», как и «менее утонченным», ибо это развенчивает человека в глазах общества. Итак, приличие заставляло его быть глубоким, исчерпывать вместе с нами до дна смысл слова «убить», он увидел это так же, как и мы — как нечто чудовищное. И так же, как мы, он почувствовал себя бессильным. Убивать собственными руками? Нет, нет, нет! Но в таком случае оставалось только одно — «не убивать» — однако «не убивать» означало — отступить, предать, струсить, не выполнить приказа! Он развел руками. Теперь он находился между двумя мерзостями — и одна из них должна была стать его мерзостью.