Дети белой богини - Наталья Андреева

- А на кого я повешу труп?

- Если ты не поступишь по закону, я тебя сдам.

- Кому, интересно? - прищурился Герман.

И вдруг белозубо улыбнулся. Мол, кто посме­ет? Я, Герман Горанин, будущий мэр, великий че­ловек! Город почти уже мой!

- Аглае. Я был у нее вчера. Вернее, она меня вызвала. Против тебя играет сильная команда, Гора. Ты прекрасно знаешь, как сфабриковать дело. Опыт есть. Даже если не ты убил. Ломик в окно выкинул? Выкинул! Улики подбросил? Под­бросил! В больнице ночью был? Сам признался. А что такое два часа разницы во времени и куда они улетучиваются, не мне тебе объяснять.

- Ну, ты молодец! Аи да Зява! Друг детства! Каюсь, я тебя недооценил. Говорил же, брось это дело, сиди тихо и не высовывайся. А ты не по­слушался. Никак не расстанешься со старыми привычками. Значит, ты меня в угол загоняешь?

- Именно, - в тон Герману ответил Завьялов.

- И чего же ты хочешь?

- Посади Косого. Учитывая две ходки и тя­жесть содеянного, на пожизненное тянет. Мне это­го довольно.

- А он про меня расскажет. Та же Аглая и за­цепится, у нее в прокуратуре тоже есть свои люди. С этим как?

- Это твои проблемы.

- Значит, крови моей хочешь? Аи, молодец! Господи-и-и... - Захмелевший Герман потянулся, закинул за голову руки. Широкие плечи напряг­лись, потом расслабились, руки опустились, взгляд стал влажный, мечтательный.

-Как же надоело быть суперменом, а? Я ведь знаю, что вы все обо мне думаете. Завидуете тай­ком. Но это вы меня таким сделали. Город. Вам-то есть за что спрятаться. Ну не вышло, не повезло, так кто ж осудит? Я мол, не Горанин! Это с Горани-на спрос особый, он ведь супермен! Ну а мне пря­таться не за кого. Мне только вперед и выше. Ска­жи, как? У меня крыльев нет, как у Бэтмэна. Мама-папа не подпирают, как некоторых. А от меня ждут суперменских подвигов. Я несчастный человек...

- Хватит милостыню-то выпрашивать, Гора!

- Вот и ты, за что ты меня так ненавидишь?

- Ненавижу?

- А как же тогда объяснить, что вот уже не­сколько месяцев ты планомерно разрушаешь мою жизнь? Пакостишь мне, под монастырь подво­дишь. Даже Аглаю зацепил! Аи, Серафимовна, аи, умница! Нашла-таки способ! Честный, доб­рый Зява! А если я вдруг скажу, о чем просила меня Маша? А если я... Сашка, ты что?

У Завьялова вдруг перед глазами все поплы­ло. Он покачнулся, рука заскребла по скатерти. Колени задрожали, во рту пересохло.

- Попить… дай...

- Сейчас, сейчас, - засуетился Герман и плес­нул в стакан минералки. - На вот, выпей. Уло­жить тебя?

- Да... наверное... Что-то в сон клонит.

- Это после водки. Ты ж слабенький.

- Косой... Он убил Машу.

- Да, он это сделал.

- А где он... сейчас?

- Я же тебя сказал, в доме напротив. Прячет­ся в сауне.

Красивое лицо Германа было прямо над ним. Говорил он мягко, словно бы уговаривал. Или на­поминал.

- Я ведь... обещал. Что убью. Зачем в тюрь­му... Что это со мной?

- Тебе надо лечь. Здесь, на диване.

- Как... тогда?

- Как тогда. Погоди, я тебе помогу.

И Герман уложил его на диван. Потом принес подушку, теплый плед. Сон еще не пришел, было странное ощущение присутствия в этом мире и при этом сознание полного отсутствия. Как в пер­вый месяц после ранения. Вид сверху, с высоты, откуда все, как на ладони. Видел, что Герман плес­нул в стакан желтоватой жидкости, выпил махом. И тут только понял, в каком состоянии Горанин. Нервничает. Все это было игрой: спокойный, уве­ренный тон, жалобы на несчастную жизнь. Ах, какой актер! А на душе кошки скребут. Перед ним непростой выбор, и решение тоже надо принять непростое.

Герман начал убирать со стола остатки еды и грязную посуду. Движения его были мелкими, суетливыми, несвойственными такому крупному мужчине.

- Саша, ты спишь? - отчетливо произнес он, обернувшись.

Завьялов хотел ответить, но язык не слушал­ся. Глаза начали слипаться. Горанин подождал, потом негромко сказал:

- Ну вот и хорошо. Так и должно быть. «Неужто снотворное?» - мелькнула мысль. В кармане куртки лежат лекарства, там и пузырек со снотворным. Герман не случайно закрывал дверь в столовую: глуховатый Зява не мог не ус­лышать, как у него шарят по карманам, как скри­пит дверца шкафа.

«Ненавижу!» - бухнуло в голове колоколом. И загудело, загудело... «Ненавижу!» Кого? Гер­мана? Косого? Ведь подумать только, тот пря­чется в соседнем доме! И он убил Машу! «Не­навижу».

Последнее видение было странным. Перед глазами качнулся серебристый брелок. Обнажен­ная девушка тйжрывала руками огромные гру­ди. Показалось, что между растопыренными паль­цами проступила белая капля. Он подумал, что ненавидит и ее тоже. Девушку, женщину... И про­валился в забытье.

...Очнулся перед плакатом. Как тогда. Только девица была брюнеткой. Все повторялось. И его ощущения тоже. Ручки, карандаши - все было там же, в пластмассовом стаканчике.

И вновь желание, которого страшился. Но надо было куда-то выплеснуть захлестнувшую его ненависть. Перевернув плакат, он принялся рисовать. Торопливо, небрежно. «Ребенок нари­совал бы лучше», - сказала тогда Маша. Но у него другие цели. Не важно, хорошо ли, главное чтоб было.

Он рисовал сауну, а точнее, предбанник, где в самом углу, перед столом, покрытым янтарным лаком, прижался топчан. Низкое ложе с набро­санными на него подушками и ватным одеялом. Там лежал человек. Человек этот был мертв. Александр уже знал, кто это. Убийца Маши, уго­ловник по кличке Косой. Он был задушен поло­тенцем. Банным полотенцем, по краю которого написано огромными желтыми буквами: «ПЕТЯ». На столе - бутылки из-под пива и водки, пустая пачка из-под сигарет. Завьялов старательно вы­писывал детали. Когда закончил, перевернул пла­кат. Брюнетка все так же улыбалась. Неожиданно он с остервенением начал зачерчивать красной ручкой ее лицо. Еще, еще, еще, пока не образова­лось сплошное красное пятно, а рука не онемела.

Успокоенный, оставил все это на столе и по­валился на диван. Ему стало легче. А в доме на­против по-прежнему было тихо и темно...

День седьмой

Проснувшись, он не сразу сообразил, где на­ходится. Большая комната, не загроможденная мебелью, светлые обои, с потолка свисает огром­ная люстра из бронзы и.хрусталя, слева - обитое велюром мягкое кресло... Сердце болезненно сжа­лось. Все повторяется. Вновь эта комната и это ужасное чувство, будто случилось непоправимое. Тогда он узнал о гибели Маши. И вот опять. Же­стокие фантазии, вспышка болезненной ненави­сти, рисунок... Рисунок?

Завьялов вскочил. Рисунка на столе не было, стаканчик с карандашами и ручками стоял на полке за стеклянной дверцей. А на стене висел плакат. Что за черт? Глазам своим не поверил! Брюнетка ослепительно улыбалась, словно бы и не было кошмара прошедшей ночи. На ее лице никакого красного пятна. Даже намека. Неуже­ли приснилось? Глянул на часы: половина деся­того. За окном хмурое зимнее утро, сеет мелкий снег, деревья сгибаются под напором ледяного ветра.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});