Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Собрание вышло не очень многолюдное, но очень дружное. Появление дяди делало излишней всякую агитацию.

Немедленно был выработан текст протеста и подписан всеми присутствующими. Их оказалось сорок четыре. Протест этот так и стал известен под именем «протеста сорока четырех».

Он был переписан во многих экземплярах и широко распространялся не только в Петербурге и Москве, он даже и в провинции.

Нельзя сказать, чтобы Ангелу Ивановичу удалось оградить меня от волнений, о чем он так заботился. Разве только я избежала давки и возможных толчков и ударов со стороны городовых.

Прошло несколько дней, и полиция стала перебирать участников «протеста сорока четырех».

Ангел Иванович был одним из его инициаторов, и я не сомневалась, что это не пройдет для него без последствий.

Действительно, как-то вечером, когда я уже легла, а Ангел Иванович сидел еще у себя в кабинете за работой, ко мне вбежала наша перепуганная няня и трагическим шепотом сообщила:

— Барыня, у вас в квартире полиция. В кабинете двое, барина не выпускают. Что с нами будет?!

Я хорошо знала, что «с нами» ничего страшного не будет, но все-таки быстро оделась и пошла в кабинет. Там происходил обычный обыск. Ничего «преступного» найдено не было. Жандарм хотел было забрать нож для разрезания книг, сделанный в форме кинжала, определив его как «холодное оружие». Мне с некоторым трудом удалось убедить его, что такое «оружие» не представляет опасности не только для человека, но даже для мышонка. В конце концов, он согласился и оставил в покое разрезальный нож.

Когда обыск закончился, я была уверена, что тем дело и кончится, ведь никакой «крамолы» не обнаружили. Но я ошиблась: Ангелу Ивановичу предъявили ордер на личное задержание независимо от результатов обыска.

Не скрою, что это произвело на меня самое тягостное впечатление, тем более что нельзя было предвидеть, к чему приведет этот арест. Если к высылке, то вся жизнь Ангела Ивановича могла быть испорчена.

Но этого не случилось. Его продержали две недели в Петропавловской крепости и выпустили без всяких ограничений в правах.

Довольно оригинальные последствия имела демонстрация на Казанской площади для моего дяди. Казалось бы, с него было достаточно физических воздействий, каким он подвергся, а протеста он, как пострадавший, разумеется, не подписывал. Но начальство «признало за благо» выслать его из Петербурга и при том выслать в Куоккалу, в ту самую дачу, где мы жили летом.

Дядя смеялся, что в прежнее время людей высылали в их собственные поместья, но чтобы людей поселяли принудительно в чужие дома, с этим он сталкивается впервые.

Тем не менее, тете с дядей так и пришлось поселиться в Куоккале на даче П. В. Анненкова, которую мы из года в год нанимали летом.

В ближайшее лето у нас в Куоккале состоялся неожиданный и приятный визит известного исследователя Сибирской ссылки Жоржа Кенана. Он много лет не бывал в России и успел забыть русский язык. То есть понимал он и теперь легко, но говорить совсем не мог.

Положение наше оказалось довольно затруднительным. Тетя моя, хорошо знавшая английский язык, как назло уехала из Куоккалы на несколько дней. А ни дядя, ни Владимир Галактионович не знали ни слова по-английски. Я, правда, читала по-английски и даже переводила с английского, но практически я совершенно не знала английского языка и ни разу не встречалась ни с одним англичанином.

И все-таки, нельзя же было допустить, чтоб такой интересный человек, как Кенан, уехал от нас, не получив ответов на интересующие его вопросы.

И вот у нас началась любопытная беседа. Кенан говорил по-английски, я внимательно прислушивалась и, к собственному удивлению, все понимала. Это, вероятно, объяснялось тем, что Кенан был опытный лектор и привык говорить отчетливо, чтобы его понимала многочисленная, не всегда подготовленная, аудитория.

Выслушав его, я переводила дяде и Владимиру Галактионовичу то, что он сказал, и один из них отвечал ему, тоже стараясь говорить возможно отчетливее.

Как любезный человек, Кенан счел своим долгом выразить удивление, что я так легко понимала его, не имея раньше никакой практики.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Человек он оказался очень разговорчивый, веселый и смешливый, причем для нас не всегда была понятна причина его веселости.

Он рассказывал, между прочим, о приемах и обедах, какие устраивал в посольстве русский посол, очень радушный и гостеприимный человек.

Заливаясь искренним смехом, Кенан несколько раз повторял, что, разливая суп по тарелкам, посол спрашивал гостей:

— Вам погуще или пожиже!

Так для нас и осталось непонятным, что в этом вопросе до такой степени смешило Кенана.

Выстрел Карповича.

Выбор Горького в Академию. Короленко у Толстого.

Милюков. Редактор «МИРА БОЖЬЕГО».

Редакция «РУССКОГО БОГАТСТВА»

Студенческие волнения, вылившиеся в демонстрацию на Казанской площади, породили отклик и в других университетских городах — Москве, Киеве, Одессе. Одновременно с этим по всей России прокатилась волна рабочих стачек. Хотя не было никаких указаний на связь того и другого движения, тем не менее, правительство было сильно испугано и решило расправиться со студентами так, чтобы отбить у них охоту солидаризироваться с рабочими. Обычно после студенческих волнений следовало исключение зачинщиков и временное удаление из университета еще несколько десятков участников.

Теперь этого показалось недостаточным. Назначили особую следственную комиссию, которая должна была выяснить степень виновности тех или других студентов и определить меру наказания.

В состав комиссии в Петербурге вошло несколько профессоров, и это первое время давало надежду, что особенно жестких мер принято не будет.

Заседания комиссии обставлялись, конечно, тайной, но постепенно слухи о происходившем там стали просачиваться и порождали сначала недоумение, а потом негодование.

Наконец, стало известно: комиссия предлагает, как высшую меру наказания, сдачу студентов в солдаты.

Это вызвало настоящий взрыв негодования. Говорили, что даже Николай I не доходил до того, чтобы принудительно сдавать студентов в солдаты. Недовольны были и военные, находившие, что не следует укоренять мнение о службе в армии, как наказании.

Я хорошо помню то время и то настроение подавленного негодования и бессильного раздражения, какое все шире разливалось тогда. Если бы была возможность дать какой-нибудь выход этому негодованию, оно, быть может, несколько рассеялось бы, но такой возможности не было, и у всех назревало ощущение, что дальше так продолжаться не может и что непременно произойдет какой-нибудь взрыв.

И взрыв произошел. Никакого решающего значения он не мог иметь. Террор плохой путь для политической борьбы. Он только яркий симптом общественного настроения.

Во время приема у министра народного просвещения Боголепова один из посетителей, подавая министру бумагу, выстрелил в него в упор из револьвера.

Боголепов упал, тяжело раненный в живот, а стрелявшего Карповича, разумеется, схватили.

Боголепов умер через несколько дней. Карповича судили и, как тогда говорили, по просьбе Боголепова, смертная казнь была заменена ему каторгой.

Выстрел Карповича прокатился эхом по всей России и вызвал какое-то неясное ощущение удовлетворения. Его восприняли, как ответ на сдачу студентов в солдаты.

Во всяком случае, как бы ни оценивать этот выстрел с точки зрения его целесообразности, можно сказать только, что он прозвучал, как раскат освежающей грозы среди гнетущей духоты. Стало как-то легче дышать. Это ощущали все, даже Ангел Иванович, хотя он, как марксист, был принципиальным противником террора.

С этого момента, хотя, конечно, никак не связанное с ним, но вызванное отчасти теми же причинами, началось оживление революционного движения и в городах, в рабочей среде, и в деревнях среди крестьянской массы. Наиболее значительные крестьянские волнения с поджогами помещичьих усадеб и с убийствами помещиков и управляющих, разыгрались на Украине, особенно в Полтавской губернии.