Возлюбивший войну - Джон Херси

- Вот я сам себе устроил облегчение, - заметил Мерроу, когда мы ложились спать.

13

Было похоже, что я не в состоянии выдерживать строй. Я увеличивал скорость, чтобы нагнать другие самолеты, но, опасаясь вырваться вперед, слишком поспешно уменьшал обороты двигателей и отставал, а потом начинал все с начала. Ноги у меня закоченели и причиняли нестерпимую боль, но я не хотел в этом признаваться. Особенно отчетливо я припоминаю ощущение собственной беспомощности.

Проснувшись в то утро, я чувствовал себя не лучше, чем один из тех парней, кого принесли на койку с разбитой головой; во рту у меня было так же гадко, как в тех корзинах для мусора, что поджигал Бреддок. Я почти нчиего не соображал и натянул старые тесные носки; задолго до того, как мы поднялись на нужную высоту, ноги стали затекать и мерзнуть.

Сразу же над вражеским побережьем нас встретили немецкие истребители, желтоносые ФВ-190, "Ребята из Абвиля", как мы прозвали их; они атаковывали нас в лоб, взмывая затем ярдах в двухстах или прорезая наш боевой порядок.

Я нервничал, ноги не давали мне покоя, и я выполнял свои обязанности кое-как. Нашим объектом был авиационный завод "SNCA du Nord" в Моле, не очень глубоко на территории Франции, и мы кое-как добрались туда и вернулись на свой аэродром. Я вел машину из рук вон плохо, Мерроу же, несмотря на страшное похмелье, превосходно.

Едва мы приземлились, как Мерроу налетел на меня. Впервые я попал под одну из его словесных атак. По его словам, я управлял машиной отвратительно. Никакого вдохновения. Все по-школярски. Дальше - больше.

- Только о себе и думаешь, - отчитывал он меня, - а ведь знаешь, как плохо это может кончиться для остальных. Летишь, будто ты не в строю и вокруг тебя никого нет, и все потому, что только о своей особе и заботишься, а не о том, что надо пилотировать внимательно, помогать ребятам в соседних машинах, понимаешь? Ты всегда обязан помнить, каково летящим позади тебя. Помнить и точно держаться своего места в боевом порядке, будь он проклят!

Больше всего меня сокрушали нотки снисходительности, звучавшие в его тоне, он поучал меня, как желторотого курсанта. По-моему, он просто старался доказать, что в его лице мир действительно имеет дело с одним из величайших разрушителей.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что особенно интересно проследить, как я укреплял его в этом убеждении. Все, что он говорил, я принимал за чистую монету и тем самым поддерживал его сумасшествие: он понимал, что моя бесхарактерность предоставляет ему свободу действий.

После разбора я уехал на велосипеде в поле, лег в высокую траву и оказался за частоколом хрупких зеленых стеблей, увенчанных волосками полусозревших семенных чешуек; здесь я был укрыт от всего света.

Но что же происходило со мной? Может, всему причиной мой небольшой рост?

Нет, не мог я плохо летать только потому, что не вышел ростом. Я уже много раз думал об этом. У одних мой рост вызывал чувство жалости, другие презирали меня, некоторые считали своим долгом позаботиться обо мне, когда я меньше всего нуждался в заботе, а кое-кто подшучивал, чтобы казаться самому себе выше, чем на самом деле, - все это я знал, как знал и то, что все эти люди действовали мне на нервы. Они вынуждали меня защищаться, доказывать, что не такой уж я тюфяк. Но я не хотел с их помощью стать нахалом. Я не хотел превратиться в типичного коротышку - горластого, наглого, везде и всюду выставляющего себя на первый план.

За две минуты унизительного разговора Мерроу заставил меня вспомнить эту старую песню моего юношества.

Легкий ветерок зашевелил траву, и я стал с интересом рассматривать сочные стебли - они раскачивались и переплетались перед моими глазами на фоне ярко-голубого бодрящего неба; я забыл о Мерроу, мысли мои обратились к Дэфни, и я отчетливо ощутил себя живым; внезапно, словно на меня хлынул освежающий ливень, я почувствовал огромную благодарность.

Я вспомнил картины одного дня: мрачную стальную ферму железнодорожного моста близ моего дома и массивный железобетонный контргруз на противоположном берегу реки; своего кудлатого пса, весело махающего рыжеватым хвостом; чудесное небо; сумасшедшую птаху на буке в нашем дворе и ее крик: "Трик-трак! Трик-трак!" И своего тихого отца - он огорченно посматривает на меня и говорит: "Сынок, а ведь это, казалось бы, твоя работа". И тут же он сам выполнял работу, которую и вправду надо было делать мне.

Да, я ставил себе в вину каждый пустяк и с готовностью брал ответственность даже за то, в чем не был виноват. Каким проницательным оказался Мерроу, обнаружив мою слабость. И как воспользовался ею. Однако тем самым он подставил себя под удар, ибо его страсть к уничтожению была ненасытна, ненасытна.

14

Все улетели, кроме нас. Мы с Баззом стояли на площадке для самолета и посматривали на "Тело".

Базз делал вид, что недоволен своей машиной.

- Стерва! - буркнул он. - Впервые так подвести. У меня такое чувство, будто я захватил кого-то в постели с одной из моих девушек.

Было четырнадцатое мая. Наша авиагруппа совершала налет на судостроительные заводы "Германия верфт" и "Дойче верке" в Киле, где сооружались подводные лодки, но нам не пришлось участвовать в рейде: накануне вечером начальник наземного экипажа Ред Блек обнаружил какую-то неисправность в турбокомпрессоре и не выпустил "Тело" в полет.

Блек стоял на крыле и открывал обтекатель неисправного двигателя. Мерроу подошел к машине и крикнул:

- Сержант Блек!

Послышался стук отвертки, положенной более энергично, чем требовалось, и над передней кромкой крыла показалась темноволосая голова бледнолицего начальника нашего наземного экипажа.

- Послушай-ка, сержант, - начал Мерроу и разразился длинной тирадой; он не терпел, когда что-нибудь препятствовало его желаниям и особенно его жажде летать.

Странной птицей был начальник нашего наземного экипажа. Настроение у него менялось молниеносно. В любое утро, поговорив с вами на стоянке самолета перед вылетом и находясь, казалось, в самом лучшем настроении, расплывшись в улыбке херувимчика и фальшиво напевая "Я мечтаю о снежном Рождестве" или "Вальсирующая Матильда", он мог внезапно, без всякой видимой причины рассвирепеть, разразиться бранью - ругательства извергались из него, как пламя из паяльной лампы, - и швырнуть инструменты в обшивку нашего бедного самолета. "И мерзавец же он! Какой же мерзавец этот паршивый второй лейтенантишка!.." Блек был низкорослым человечком чуть старше тридцати, с солидным в оспинах носом, похожим на плуг. Он ничем не напоминал типичного американского солдата и постоянно ходил в рабочем комбинезоне, спустив его с плеч, так что рукава свешивались с перепоясанной ремнем талии, оставляя открытыми мертвенно-бледные руки в черной смазке. Не знаю, почему его прозвали "Редом"[17], скорее всего в знак признания его темперамента. Он с подобострастием - во всяком случае, внешним - относился ко всем офицерам, начиная с первых лейтенантов, но всех вторых лейтенантишек, вроде меня, рассматривал, как некую разновидность школьников, которых надо высмеивать и обводить вокруг пальца при каждой возможности. За его льстивыми манерами скрывался тиран. Стоило какому-нибудь шоферу, капралу из гаража, неправильно развернуться в секторе рассредоточения, как Ред ястребом налетал на него: "Эй, ты! Куда лезешь? Убери свой вонючий горшок из-под крыла!" Однако члены экипажа обожали своего начальника; старательность механика, его преклонение перед "Телом" не знали границ. Это был влюбленный в свое дело труженик, что и послужило Мерроу поводом придраться к нему.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});