Эрос невозможного. История психоанализа в России - Александр Маркович Эткинд

богат, тогда как Юнгу пришлось признаться Фрейду в том, что его благополучие зависит от богатства его жены. Хуже того, Юнг видел в Эйтингоне полигамную свободу – поведение, которое он, сын пастора, в это время осуждал в других и влечение к которому все сильнее ощущал в самом себе.

Американский исследователь Джеймс Райс, анализировавший это место из переписки Фрейда и Юнга, считает, что Юнг проявил здесь стереотипное представление о русских, которое доминировало в европейской культуре начала века и в равной степени разделялось как Юнгом, так и Фрейдом. В качестве компонента этого стереотипа Райс называет сексуальную свободу, которая приписывалась русским и воспринималась со всей естественной амбивалентностью. Но, с другой стороны, в соединении полигамии с импотенцией, равно как и в идее, что «пустозвон» Эйтингон станет когда-нибудь членом политически импотентного русского парламента – Думы, – трудно не видеть мотив уничижения соперника, использующий русскую экзотику лишь как удобную форму.

Дело, конечно, шло дальше стереотипа. В том же письме, по воле своих свободных ассоциаций перейдя от русского Эйтингона к немцу Отто Гроссу, одному из ранних психоаналитиков и наркоману, Юнг пишет: «Д-р Гросс рассказывал, что он кладет конец переносу, превращая пациента в сексуально аморального человека. По его словам, перенос на аналитика и его жесткая фиксация являются не более чем проявлением моногамии и как таковые должны считаться регрессивными симптомами. Подлинно здоровое состояние для невротика – это сексуальная распущенность. В результате он связывает Вас с Ницше».

Не обязательно быть психоаналитиком, чтобы насторожиться при повторении Юнгом одних и тех же мотивов по разным поводам. Юнга интересуют люди, позволяющие себе «расторможенное отреагирование полигамных инстинктов» и, более того, делающие это со своими пациентами. Юнг пишет о них будто для того только, чтобы с ними покончить; с Эйтингоном он расправляется благодаря «русскому стереотипу», в котором сексуальная свобода сочетается с пустозвонством, с Гроссом – благодаря не менее значимому для Фрейда «ницшеанскому стереотипу», в котором аморализм сочетается со стремлением к власти. Юнг, однако, борется не только с соперниками, но куда более – с самим собой. Его теоретические взгляды пока еще ортодоксальны, и с их помощью он уговаривает сам себя: «Что есть цивилизация, как не результат борьбы с опасностью? Думаю, Гросс заходит слишком далеко со своей модой на сексуальные короткие замыкания. Они не требуют ни интеллекта, ни хорошего вкуса и менее всего являются фактором цивилизации».

Иногда Юнг пытается проанализировать собственные чувства, но сталкивается с непреодолимыми трудностями. Для него, не прошедшего анализа даже в той примитивной форме, в которой получали его ранние ученики Фрейда, переписка с учителем заменяет анализ и испытывает на себе все его эффекты. Прежде всего, конечно, сопротивление и перенос. Бывало, Юнг неделями не отвечал на письма Фрейда и зачастую явно уклонялся от обсуждения «своих интимных дел». Фрейд сначала мягко, а потом все резче указывал на это. В одном из писем (от 28 октября 1907) Юнг интерпретирует свои задержки с ответами в точности так, как пациент интерпретировал бы свои опоздания, неприходы на сеансы или неискренность. Первой причиной «является моя нагрузка на работе». Другая причина «лежит в сфере аффекта, в том, что Вы назвали моим „комплексом самосохранения“». Через несколько строк, однако, дело видится иначе. «Комплекс самосохранения тут ни при чем. Мое отношение к Вам скорее носит характер „религиозного“ преклонения. Хотя это не так уж беспокоит меня на деле, мои чувства неприятны и смешны для меня, и я не могу отрицать их эротическую подоплеку. Это отвратительное ощущение восходит к случаю, когда я мальчиком стал объектом сексуального покушения со стороны мужчины, которого я боготворил. Поэтому я боюсь Вашего доверия. Я также опасаюсь реакции с Вашей стороны, когда я говорю о своих интимных делах».

Но и это объяснение не изменило ситуации, потому что им она не исчерпывалась. Паузы в переписке все возрастали. В очередной попытке оправдаться (7 марта 1909) Юнг снова жаловался на занятость и перенапряжение: «Последняя и самая тяжелая капля, переполнившая чашу и сыгравшая со мной просто дьявольскую шутку: пациентка, которую много лет назад я, не пожалев усилий, вытащил из очень тяжелого невроза, предала мое доверие и мою дружбу самым оскорбительным способом. Она подняла гнусный скандал единственно потому, что я отказал себе в удовольствии сделать ей ребенка. Я всегда вел себя по отношению к ней как джентльмен, но перед судом своей слишком чувствительной совести я не чувствую себя полностью чистым; и это ранит больше всего как раз потому, что мои намерения в отношении нее были самыми достойными. Но Вы знаете, как это бывает – дьявол может превратить в порок и саму добродетель. В этой истории я получил непередаваемое количество супружеской мудрости, потому что до сих пор я, несмотря на весь самоанализ, имел совершенно неадекватные представления о своих полигамных наклонностях. Теперь я знаю, когда и как дьявол бьет копытом. Эти болезненные, но крайне целебные прозрения чертовски взболтали меня изнутри, но благодаря этому, я надеюсь, я сохранил определенные моральные качества, которые дадут мне немалые преимущества в дальнейшей жизни. Отношения с моей женой в огромной степени прибавили по своей твердости и глубине».

Сделка с дьяволом

(Из дневника Сабины Шпильрейн, 28 августа 1909 года):

«Мне становится грустно, когда я представляю себе жизнь в уединенном коттедже посреди зеленой лужайки. Я никогда не смогу жить мирной жизнью в кругу семьи. Полная тишина вызывает у меня беспокойство. Я хочу видеть вокруг людей с сильными страстями, я хочу прожить много жизней, я хочу сильно и глубоко чувствовать, я хочу музыки… Похоже, я ничем не буду удовлетворена. Что будет с моим прежним идеалом созерцания мира на манер греческих философов? Жить среди своих учеников, слушающих меня в аллеях, в гармонии с природой…»

Любовь между психиатром и его пациенткой описывалась не раз. Страшно любить человека, которого не понимаешь. Назвать такого человека «больным»– значит получить ориентир, предсказать в нем его безнадежность и в какой-то степени вылечиться от своего страха. «Шизофрения» – слово для обозначения тех людей, чувства которых понять невозможно; по крайней мере, невозможно тому, кто употребляет это слово. Написать роман о том, как спился или сломался врач, любивший шизофреничку, – значит дать читателям образ их собственного страха и тем самым подлечить их. Увлекшийся читатель будет знать, чего ему бояться в темноте человеческих отношений. В романах, которые писались на эту тему (от американца Скотта Фицджеральда до русского писателя 1980-х годов Михаила Чулаки), врача влечет роковая сила, отличающая больную женщину; не в силах