На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Насчет последнего обстоятельства, – перебил его Сидни. – Вы можете сказать, что обременяет тех, кто рождается с большим богатством, и где бы я мог получить такое бремя?

Кэтрин вмешалась в разговор прежде Гарри. В отличие от большинства богатых наследниц, приученных вести себя примирительно, Кэтрин в собственной обороне была лаконичной, суровой и воинственной. Она нахмурилась и подалась к Сидни, словно готовая его ударить.

– Быть объектом зависти – это бремя, Сидни. Быть исключением среди других людей, когда к тебе относятся более грубо или более мягко, чем ты заслуживаешь, – это бремя, Сидни. А самое тяжелое бремя, Сидни, состоит в том, что все, чего ты заслуживаешь, приходится заслужить дважды или трижды, потому что никто не думает, что тебе надо что-то заслуживать.

Потом она слегка разошлась, стала говорить страстно и быстро, и наблюдать за ней было восхитительно.

– Потому что люди смотрят на тебя так, будто ты, черт побери, страус в проклятом зоопарке, вот почему. Тебе бы понравилось, Сидни, если бы это началось с младенчества и длилось всю жизнь? Люди всегда воображают о тебе невесть что. Они тебя не видят и не слышат. На твое место они поставили кого-то, кого на самом деле не существует, и принимают этого вымышленного человека за тебя. Так что в итоге ты сталкиваешься с непрерывным давлением, которое убеждает тебя в том, что на самом деле это тебя не существует. К черту все это, Сидни. И к черту тебя, если ты думаешь, что таким, как я, легко.

Молчание. Она снова стала почти вежливой.

– Гарри, я тебя перебила?

– Вроде того, – сказал Гарри. – Но я, кажется, говорил, что рассматриваю еще и то, как ведет себя человек, когда у него есть выбор: что он делает, когда у него есть право решать. А потом смотрю баланс. Надо помогать другим в беде. Если у вас нет такой потребности, то скорее вы жертва, чем те, кого вы превзошли, потому что грех считать это успехом. Начнем с того, что если ваша жизнь не выходит за узкие рамки профессиональной деятельности, если это все, чем вы занимаетесь, то вы виновны в собственном убийстве. Пока я сохраняю способность действовать независимо от собственных интересов, мне не нужно стыдиться ни того, что делаю, ни лишений, которые при этом испытываю. Но изделия из кожи едва ли составляют всю мою жизнь. Если же принять за всю вашу жизнь написанные вами пьесы или песни, придуманные вами платья или опубликованные статьи, то вы так же вульгарны, как бизнесмены, о которых вам нравится так думать. Тогда вы корыстны, слепы и несознательны, тогда вы просто недочеловеки, а вовсе не лучшие эфирные существа, какими сами себя воображаете.

– Как вы можете говорить такое, – спросила юная Андреа, самая чистая в этой компании, – в городе, докрасна раскаленном суетой и конкуренцией, где именно в получении и потреблении видят – и всегда будут видеть – смысл жизни?

– Если посмотреть на все это со стороны, отступив в пространстве или во времени, – ответил Гарри Андреа, ожидавшей от него дальнейших объяснений, – то все понимается по-другому. Тогда мгновение застывает, борьба прекращается, а на первый план выходят качества, о которых я говорю: красота, смелость, сострадание, любовь. Как, например, песня, что поет Кэтрин, – сказал он, глядя через стол на Кэтрин, – которая останавливает спектакль. Нет ничего лучшего, но этого добиваетесь не вы, пусть даже иногда оно и протекает через вас.

Они были озадачены.

А он обратился к Кэтрин, как будто они были одни. Все были поражены его способностью не замечать никого, кроме нее.

– Однажды я сидел в Шермерхорнском зале Колумбийского университета рядом с дверью – теперь кажется, что это было очень давно, по крайней мере войну назад. Стоял летний день, и там вряд ли был кто-то еще. Часами я прислушивался к едва различимым звукам снаружи и внутри: когда кто-то где-то включал воду, содрогались, а затем замолкали трубы, скрипели открывающиеся и закрывающиеся двери, кто-то на верхнем этаже дважды кашлянул, какой-то самолет летел так далеко, что его звук походил на комариный писк. За это время вошли и вышли только несколько человек, но производимые ими колебания воздуха казались огромными, как приливные волны. Я часто вспоминал об этом на войне. Мне так хотелось туда вернуться. Там не было ничего важного или значительного, но там был мир.

Никто не проронил ни слова. Что он хотел сказать? Это не имело значения. Он говорил только для Кэтрин, не стесняясь, и так любил ее, что заставил всех онеметь. Но он хотел подождать и сказать ей позже, на Банк-стрит, где рядом не будет ни души, что, когда она, стоя на коленях на кладбище, повернулась к нему, и от ее краткой, почти неуловимой улыбки все изменилось, в ней было больше мужества и красоты, чем он когда-либо видел.

– Хотела бы я, чтобы кто-то говорил со мной так, словно в комнате больше никого нет, – сказала Андреа, не заботясь, насколько уязвимой может она показаться своим друзьям и знакомым, ибо у нее не было никого, кто мог бы так поступить, и в этот миг она бы отдала весь ум, какой только есть в мире, за одну простую вещь, которая была истинной.

20. Гром с ясного неба

Тем летом выдалось больше, чем всегда, необычных дней, когда в город, словно кавалерия, врывались холодные ветры, а вода, ставшая почти изумрудной, возвращала свой синий цвет. Ветер походил на длинное письмо из Канады, и в холодном воздухе, который помогает спортсменам, Гарри пробежал больше обычного, зашел домой, чтобы принять душ и переодеться, и направился в цех. Несмотря на то что дела шли все хуже, он был счастлив и настроен оптимистично, потому что вечером, как теперь было почти всегда, он увидит Кэтрин и, как всегда, одного взгляда на нее будет достаточно, чтобы забыть о проблемах. Она могла подойти к двери и стоять в тени или на углу под ярким солнцем. Она могла быть в костюме или платье, а то и в белоснежной блузке без рукавов. Первый взгляд и первое прикосновение пронзали его электрической искрой, одновременно действуя как обезболивающее.

Придя в цех, он пошел от одного рабочего места к другому, излучая необъяснимую уверенность и ободряя всех, как генерал перед битвой, которую им суждено выиграть, даже если они этого не знают. Он ко всему прикасался, поглаживал стопы кож и кипы глянцевых коробок, трогал мягкие фланелевые мешки для готовых кейсов и ремней, опускал ладони на наковальни, проводил кончиками пальцев по строчкам, убеждаясь в их прочности, подносил полированные изделия к лицу, чтобы ощутить запах воска, и наклонял их под разными углами к свету, в деталях рассматривая поверхность.

Он приветствовал каждого из своих работников по имени, а с некоторыми обстоятельно разговаривал и наконец, незадолго до обеда, вошел в кабинет и присоединился к Корнеллу. Часы показывали половину двенадцатого, и солнечное окно в железной раме слева от него даже так высоко над землей оживлялось плющом, колеблющимся на непривычном ветру. Светло-зеленые побеги и молодые листья раскачивались взад и вперед, мягко хлопая по стеклу, отшатываясь от него, как пьяницы от фонарных столбов, и сталкиваясь с ним снова и снова. Новорожденные листья никогда раньше не знали ни ветра, ни прохлады, ни ясного дня, ни прямого солнечного света, который показывал их младенческую зелень во всей красе.

– Как наши дела, Корнелл?

Корнелл тоже был неуместно весел.

– Горим синим пламенем и идем ко дну. Сегодня все немного хуже. Что еще?

– Даже по сравнению со вчерашним?

– Кожи от Кронина из Сент-Луиса подорожали на шесть процентов. Это выяснилось сегодня утром. Шесть процентов.

– Их ничем нельзя заменить?

– Только не на «дипломатах», если не хочешь, чтобы изменились цвет и фактура. Ты же понимаешь, как это важно для постоянных покупателей.

– Да, это нужно держать на высоте. Это то, чем мы из-вестны.

– Вот именно, – сказал Корнелл, облизывая почтовую марку и прижимая ее к конверту. – Кстати, Тони Агнелло сказал, что придет на обед.

Тони был владельцем цеха по производству рубашек этажом выше, молодым человеком лет двадцати пяти, чья компания выпускала мужские рубашки самого высокого качества для широкого спектра магазинов, которые продавали их как свои собственные, со своими этикетками и по самым разным ценам, соответствующим их престижности, несмотря на то, что все рубашки были совершенно одинаковыми.

– Какие еще новости? – спросил Гарри.

– Никаких.

– И что же нам делать?

Корнелл пожал плечами.

– Мы не сможем выжить, если будем платить по две тысячи долларов в неделю. Нам нужно чудо.

– А если полчуда, а остальное сделаем сами?

– Я был бы рад и четверти, Гарри, но нам необходимо хоть что-то, хоть маленькая зацепка, хоть какая-то передышка. Я думаю об этом днем и ночью. Я близок к состоянию, которого достигают банкроты, когда готовы распродавать все, что имеют, за любые деньги.

– До этого мы еще не дошли.