Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров

приятеля по Семеновскому полку, хотя фамилию его запамятовали...

— Так точно, запамятовал, гражданин начальник! Томлюсь в тюрьме совершенно безвинно, лью горькие слезы. Помилосердствуйте, ради христа, войдите в мое положение...

— Безвинно, говорите? Скромничать изволите, Алексей Александрович! Впрочем, согласен с вами, пустяки эти вроде свидания с Путиловым и поездки в Парголово мы действительно отбросим в сторону. Судить вас придется за другое...

— Судить? Меня? За что же, гражданин начальник?

— За ваши подвиги при подавлении вооруженного восстания в Москве, Рихтер. Надеюсь, припоминаете, когда это было? В 1905 году, в декабре месяце, на Пресне. Садитесь, пожалуйста, вот за этот столик и опишите все по порядку: сколько человек вами расстреляно без суда и следствия, на каких улицах, за какие провинности. Следствию важны ваши собственноручные показания...

Надо было видеть в эту минуту физиономию бравого карателя из гвардейцев. Длинное лошадиное лицо полковника вытянулось еще более, нижняя челюсть отвисла.

— Я не расстреливал! Это какое-то недоразумение, гражданин начальник!

— Расстреливали! — жестко произнес Печатник. — Лично расстреливали, из своего офицерского браунинга. Кроме того, усердствовали по вашему приказу солдаты. Третья рота семеновцев, которой вы тогда командовали, особо отличилась на Прохоровской мануфактуре, у Горбатого моста...

— Это ошибка... Я никого не убивал...

— Нет, не ошибка! Вы что же, Алексей Александрович, вообразили, что память у нас коротка? Минуло, дескать, двадцать годков, и все давно забыто? Ошибаетесь! Сохранены в архивах соответствующие документы, живы-здоровы свидетели ваших злодейств...

Полковника лейб-гвардии трясло.

Медленно и как-то противоестественно он стал вдруг сползать с табуретки, на которой сидел, и тяжело плюхнулся на пол, заголосил тоненьким, пронзительным фальцетом:

— Пощадите меня, гражданин начальник! Пощадите, заклинаю всем святым! Я все вам расскажу, ничего не буду скрывать...

Говорят, что ползающий на коленях враг способен доставлять ни с чем не сравнимое удовлетворение. Александр Иванович Ланге никакого удовлетворения при этом не испытывал, такой у него был характер. Одну лишь брезгливость ощущал он, слушая стенания и вопли кающихся палачей. К горлу неудержимо подступала тошнота, хотелось встать и пошире распахнуть окно.

Полковничья истерика, к счастью, оказалась короткой. Вызвали тюремного врача, дали глотнуть успокаивающих капель.

Спустя полчаса, поминутно сморкаясь в грязный носовой платок, полковник Рихтер уже рассказывал историю своего грехопадения. Торопливо рассказывал, с множеством никчемных подробностей, точно опасался, что не захотят слушать его, поведут сразу на расстрел.

Главным виновником полковничьего грехопадения был «смуглолицый в клетчатом пальто».

После двухлетней отсидки в исправительно-трудовой колонии близ города Рыбинска Алексей Александрович Рихтер твердо надумал начать новую трудовую жизнь.

С блистательным существованием столичного гвардейского офицера было безвозвратно покончено. Стихли кровопролитные сражения гражданской войны, упрочилась и крепко встала на ноги молодая Советская власть. Пришел срок и таким, как он, зарабатывать свой хлеб насущный.

В грузовой артели на станции Московская-Сортировочная хлеб этот доставался несладко, в тяжелом физическом труде, но зато жизнь была вполне сносной.

И товарищи рядом были добрые, справедливые. Им, в сущности, наплевать, кто ты таков — бывший ли полковник императорской лейб-гвардии или бывший генерал-губернатор, — лишь бы вкалывал по-настоящему, ваньку не валял. И не корчил из себя белую дворянскую кость — этого они страшно не любили. Если артель отправляется с получки в трактир на Загородном проспекте, заказывает поджарку по-извозчичьи и яичницу на огромной сковороде, а на стол торжественно водружают четвертную бутыль водки — не отставай от всех, не выламывайся, будь человеком компанейским.

Разыскал полковника Мишка Шильдер, давнишний петербургский знакомый и собутыльник. С таинственным видом, по чьему-то конфиденциальному поручению. Разыскал и принялся обхаживать, как красну девицу, воскресив угасшие было мечтания. Ты, говорил, дорогой Алексис, офицер с головы до пят, ты испытанный боевик, у тебя известные всем заслуги перед троном и отечеством. Не стыдно ли тебе, милый Друг, уподобляться вьючному животному, которое гнет спину ради пропитания? Нам предстоят великие дела и великие подвиги, родина наша изнывает под большевистским гнетом, она ждет не дождется своих благородных освободителей.

В общем, за словом в карман не лез, пока уговаривал. Увольняться по собственному желанию не рекомендовал, велел лучше стать прогульщиком, ставшим в тягость артели. При этом велел в обязательном порядке зарегистрироваться на Бирже труда, что даст безопасный статут безработного. Ищу, мол, работу, мытарюсь, голодаю — никаких подозрений.

«Подвиги» по освобождению родины на поверку оказались до смешного ничтожными, подчас и унизительными, заданиями Мишки Шильдера. Сходи, сбегай, принеси, передай — и все это многозначительно, с недомолвками. Короче говоря, черт знает что, а не боевая работа. С обещанным приличным вознаграждением также ничего не вышло. Подачки были какие-то жалкие, совсем не вознаграждение.

За неким господином Хрулевым, возвратившимся из Парижа, они вели наблюдение — это правильно. Охотились за ним вдвоем с Володькой Забудским целую неделю. Приказано было непременно выследить сношения оного Хрулева с Гороховой, — репатриант подозревался в измене. Ему-то, собственно, выпало только помогать Володьке. Старшим тогда назначили Забудского, как большого знатока всех тонкостей уличной слежки.

В Парголово его снарядил Мишка Шильдер. Дал подробные приметы человека, с которым надлежало встретиться в тамошнем буфете, сказал, за какой столик садиться и что именно заказывать. Тому человеку велено было сообщить, что посылка ожидается не в пятницу, а в следующий вторник. Ничего больше, только эти слова. Человек выслушал сообщение молча, в ответ ничего не сказал.

И уличная встреча с тайным советником была. Решив все рассказать по правде, он ничего не намерен утаивать.

Встреча была возле Аничкова моста. Мишка Шильдер хворал тогда, на улицу не выходил, пойти пришлось взамен него. Путилову надо было сказать условную фразу, смысла которой он и до сих пор не понимает: «Куропатки продаются по три рубля за пару».

Для начала, остановив у моста, велено было заговорить о чем-нибудь нейтральном. Совершенно верно, спрашивал он, если память не изменяет, как проехать на трамвае до Финляндского вокзала. Или что-то в этом роде, ерунду какую-то.

Щели в стене круговой поруки становились угрожающими для тайного советника. Как всегда бывает, одно признание тянуло за собой другое.

Перетрусивший полковник лейб-гвардии, сам того не желая, вышиб с наезженной колеи своего напарника по уличной слежке. Тот ознакомился с показаниями Рихтера и мигом учуял шаткость собственной позиции. Смешно было ссылаться на слабую память, когда следователю все известно. Смешно и, пожалуй, опрометчиво в создавшихся условиях, поскольку каждый спасается в одиночку.

Торопливо наверстывая упущенное, Владимир Николаевич Забудский принялся валить всю ответственность на Шильдера. Эпитетов и бранных выражений при этом не жалел, назвал даже своего приятеля «взбесившимся негодяем».

С Михаилом Шильдером они вместе